Письма 1888 года
СЕРОВ — О. Ф. ТРУБНИКОВОЙ
Абрамцево 6-го августа <1888 г.>
Лёля, милая,
я думал скоро тебя увидеть. Поехать в Крым и заехать в Одессу. Это оказалось невозможно, причина, конечно, деньги, их нет у меня теперь, а должать боюсь. Итак, и в этом году не приходится попасть в Крым — ну, бог с ним. Но когда же мы свидимся? или, может быть, ты этого вовсе не хочешь? Лёля, дорогая, прошу тебя, приезжай сюда. Прошу тебя не один, тебя все хотят видеть. Отчего тебе не рискнуть прозимовать в Москве? Здоровье твое, мне кажется, позволит тебе жить и вне Одессы, которая тебе все-таки надоела до некоторой степени. В сущности, ты совершенно здорова, т. е., как все люди, как я, Маша <Симонович>, Надя <Дервиз> и т. д. У всякого есть свое больное место. Отчего ты хочешь порвать со всеми нами? Почему тебе не приехать сюда? Надя, Владим <ир> Дмитр<иевич Дервиз> хотят тебя, чтобы ты пожила у них зиму. Они думали, что, может быть, согласилась попробовать учить в их земской школе крестьянских ребят. Хотя это, мне кажется, трудно: иметь дело с 50—60 мальчуганами каждый день от 9—10 и до 2-х — это работа утомительная. Жалование 20 руб<лей> в месяц, остальное хозяйское.
Еще другой план. Ты уже, верно, получила письмо от мамы, где она спрашивает, желаешь ли ты жить у нее и учить Надюшу <Немчинову>. Советовать тебе что-либо не могу, то и другое ты должна сама решить. Одно могу тебе посоветовать, если это совет,— приезжай. Хочется тебя видеть. Я точно в таком же положении относительно себя и окружающих, как и ты, и решил действовать так, как подсказывает чувство. Все-таки нужно быть проще, хотя я знаю по себе, что это очень трудно. Ты, верно, поверишь, что тебя любят, когда тебя просят приехать, Дервизы, например. Представь, они это чувствуют. Недоверие, в нем есть что-то губящее. И мы с тобой (может быть, тебе неприятно, что я приравниваю тебя к себе, но это так) подвержены ему сильнее других. А впрочем, опять-таки ничего не знаю, знаю одно, что если бы ты сейчас пришла ко мне, я стал бы тебя крепко обнимать и плакать. Приезжай, дорогая. Я опять прочел твое письмо, ты говоришь о счастье: поди разбери, где счастье, где несчастье. Все мне говорят, что я счастливец, очень может быть, охотно верю, но сам себя счастливцем не называю и никогда не назову, точно так же как и несчастным, хотя и об одном ухе и с вечной тяжестью на сердце. Не знаю, бываешь ли ты счастлива, т. е. чувствуешь ли ты себя легкой в душе постоянно, нет, наверно, хотя собственно это и есть счастье, как я его понимаю. И такие минуты все-таки бывают у тебя <...> [Конец письма не сохранился.]
ГТГ.
СЕРОВ — О. Ф. ТРУБНИКОВОЙ
Москва 17 сентября <1888 г.>
Лёля, милая девочка моя,
ты говоришь — я виноват перед тобой — это неправда. Я тебе писал и предлинные письма писал, но ты их, оказывается, не получила и в этом, пожалуй, я виноват: поскупился, вернее, не догадался прилепить вторую марку, хотя я потом утешал себя, что, может быть, с тебя потребуют доплатить за них, теперь же узнал, что это делалось раньше, а теперь не всегда. Очень жаль, если ты их не получила, еще обидней, что я тебя так перетревожил, дорогая моя.
Из Домотканова, впрочем, я 13-го написал тебе коротенькое письмо, мне хотелось, чтоб оно скорей дошло и успокоить тебя.
Сюда в Москву я приехал позавчера только, получив от мамы телеграмму, что она ждет меня немедленно в Москву. Здесь я нашел еще от тебя письмо, тоже ругательное, но более великодушное, чем от 6 сент<ября>. Леля милая, я помню тебя и думаю о тебе более чем часто. Леля, мне хочется, чтобы ты была скорее моей. Мама, конечно, все знает и, конечно, довольна очень, она говорила, что, если бы я полюбил и женился на другой, ей было бы это совершенно непонятно. Все вообще очень мило относятся к нашей затее. Даже девицы Мамонтовские и Маша <Якунчикова> в особенности, встретили меня так радушно и ласково, давным-давно зная все; вначале они, оказывается, были огорчены — кричали и вопили, но потом решили, что это собственно эгоизм с их стороны и что, пожалуй, будет для меня лучше.
Теперь, Лёля, скажи, пожалуйста, как нам устроиться? Мне все трудней и трудней быть без тебя — слышишь?
В том письме, на которое ответ ты не получила — ты спрашивала, какое мое желание — желание мое — чтобы ты скорее приехала.
Теперь скажи, что удерживает тебя в Одессе? Деньги? Долги? Если так, то ведь это устранимо все-таки. Сейчас здесь мама, она обещает добыть денег столько, чтоб тебе расквитаться с Одессой. Сколько нужно тебе? По моему расчету рублей 100—150 — тебе довольно. Отчего тебе не побыть со мной в Домотканове первое время? Неужели ты боишься стеснить Дервизов — он мой друг и разве не был бы я рад на его месте. Я помню, как-то раньше ты мечтала отдохнуть немножко, побыть самой с собой, пожить в русской деревне, читать. К сожалению, в этот приезд твой я заметил, что это тебе не улыбается. А затем ты меня еще огорчила желанием твоим отложить свадьбу нашу на январь и чуть ли не на июнь и т. д. Неужели ты этого хочешь? Ты говорила, чтоб нам потом лучше было — когда потом? Никогда у нас с тобой не будет времени, чтобы вот как раз жениться. По-моему, чем скорее, тем лучше, а чем дольше ты будешь в Одессе, тем труднее будет расстаться с ней. Уезжая, наконец, ведь ты твердо решила оставить Одессу. Чтобы я туда к тебе приехал, ты тоже не хочешь.
Мы остановились на Киеве. Я поеду туда дней через 10. Но признаюсь, особой надежды не питаю, одно могу сказать — посмотрю. Дело в том, что здесь я все-таки как-никак пробился, меня здесь знают, и здесь же я решил в этом году выставиться — пора; хотя это и обоюдоострое оружие — ничего не поделаешь, но повторяю опять, если случится действительно найти что-нибудь в храме определенное, в смысле заработка, то я не прочь все-таки пожить там. Ах, Лёля, боюсь я одного — будешь ты скучать у меня? Нет? Меня это ужасно смущает и мне кажется, это тебя заставляет отдалять наше будущее сожительство. Если все дело только в деньгах — я спокоен, и тогда, право, ты бы могла приехать, пока еще тепло, сюда и первое время побыть в Домотканове. Напиши мне, Лёля, поскорее — повторяю, деньги можно будет достать. Напиши, сколько тебе нужно. В Киев я поеду через 10 дней, я должен получить от тебя ответ на это письмо. В Киеве я бы пробыл дня 2—3 и тогда, смотря по результату, т. е. в случае неудачи ты бы поехала сюда, а если выгорит, я бы тебя выписал. Дело в том, чтобы ты устроилась так со школой, чтобы всегда ее можно было бы оставить, если не хочешь, чтоб я был в Одессе, да нет, лучше и для тебя лучше оставить ее. Я не люблю тебя, какою ты приезжаешь оттуда — ложится на тебя что-то, что мне не нравится — пустяки, конечно, потому что там внутри я тебя знаю, какая ты. Да, наконец, ты же сама говорила, что не любишь Одессу. Мама приехала славная, бодрая такая — написала воспоминания о Серове 1 — очень жизненно, удачно— как подготовление к юбилею в декабре.
Я, вероятно, напишу Серова в натуральный рост, но сколько его помню с помощью фотографии и костюма, кот<орый> еще сохранился — фигура может послужить моя собственная. Конечно, это будет проба — но почему же не рискнуть? Ты не говори об этом никому, слышишь, моя дорогая? Записки мамины будут печататься на днях в “Русской мысли”, т. е. их сдадут туда на днях, печататься они будут позже. В Домотканове я оставил Аделаиду С С<еменовну Симонович> в большой тревоге относительно Маши <Симонович>, которая до сих пор ей не писала, не знаю как сейчас. Впрочем, мама получила письмо от Грюнберга 2, где говорится, что Маша живет на Кирочной и больше ничего, хотя трудно предположить, чтобы что-нибудь стряслось ужасное, как себе уже представляла Ад<елаида> С<еменовна>. Мама скоро поедет в Домотканово. Надя маленькая, т. е. сестра моя, осталась на Кавказе, где жила мама и куда она поедет во второй половине зимы, говорит, что очень сжилась со всеми и чувствует себя там дома вполне. Целую тебя всю, всю, всю, моя дорогая — ты мучишь меня — прощай. Пиши Мамонтовым: Спасская Садовая.
Твой В. С.
ГТГ.
___________
1 Александр Николаевич Серов (1820—1871) — композитор и критик, отец В. А. Серова.
2 Юлий Осипович Грюнберг (1852—1900) — управляющий конторой журнала “Нива”; близкий знакомый Серовых. Известны портреты Грюнберга, его жены и дочери, исполненные Серовым.
СЕРОВ — О. Ф. ТРУБНИКОВОЙ
Москва 7-го октября <1888 г.>
Лёля, дорогая моя,
я все еще в Москве, как видишь. Сегодня узнается насчет билета от Киева до Одессы. От Москвы до Киева уже есть. Ты, вероятно, уже получила мое прошлое письмо, т. е. ответила на него мне в Киев. Мама и я получили от тебя письма, из которых я опять вижу, что до января ты не намерена уезжать из Одессы. Хорошо — сам к тебе приеду. Ты, пожалуй, удивишься — я хлопочу здесь о выдаче мне документов, нужных для нашего бракосочетания. Я думаю прогостить у тебя в Одессе недели 2, но видишь, именно у тебя или с тобой, как хочешь понимай. Я, право, больше не могу без тебя — слышишь, Лёля? Ты не можешь приехать сюда ко мне раньше, верю, но отчего же мне не приехать к тебе и нам не повенчаться в Одессе? Скажи, как ты об этом думаешь. Мне кажется, что это возможно. Пожили бы вместе недели две, а потом в декабре ты бы приехала в Москву, и Рождество прогостили бы в Домотканове (где, надеюсь, тебе уже не будет стыдно, девочка моя дорогая), а после будет видно: в Киев, так в Киев — узнается.
Ну, что ты мне скажешь? Кажется мне почему-то, что ты этому не будешь рада, скорее испугаешься. Ведь так? Я угадал? Знаю я тебя немножко. Резонов на это за исключением разве одного (что тебе будет стыдно) пока не вижу. Стыдно — знаешь, Лёля, всюду первое время, будет стыдно. Но скажи, пожалуйста, как вообще у людей хватает духу венчаться и жить вместе всем напоказ — невероятно, но так, ничего не поделаешь, приходится примириться. Вот мы и примиримся — нет? Все, однако, сводится к одному: мне необходимо или нам необходимо свидеться поскорее. С документами разными приходится повозиться. Если возня эта будет слишком продолжительна и потребует моего здесь присутствия — я брошу и поеду на авось. У меня всего из бумаг только имеется: метрика и паспорт от полиции. Говорят, что этого недостаточно. Нужно еще иметь настоящий паспорт от дворянства петербургского, так как я потомственный дворянин. Ты ведь тоже дворянка, Лёля? Ну, а у тебя этих бумаг достаточно? Приготовь их все-таки. Может быть, ты мне в Одессе не откажешь в своей руке <...>1
ГТГ.
_______________
1 Конец письма не сохранился.
СЕРОВ — Е. Г. МАМОНТОВОЙ
1 декабря <1888 г.> СПбург.
Пишу Вам, наконец, дорогая Елизавета Григорьевна. До сих пор, пока Ваши 50 р. не были в руках Вокушки <В. С. Мамонтова>, который Вам их и предоставит — я писать не мог.
Обидно, что последний, прощальный Ваш день здесь был для меня отравлен моей просьбой этих самых денег. Нет ничего отвратительнее таких просьб; сколько крови портится, является (совершенно ненужная) ненависть ко всем, начиная с того, у кого нужно просить и себя и т. д. и т. д. Ну, довольно, деньги всегда останутся деньгами.
Вы в Риме, вот пока все, что знаю о Вас. Еще знаю о Вашей встрече с Якунчиковыми в Вене, у них умерла девочка дифтеритом.
А знаете — племянница моя, девочка Дервизов, о которой я все рассказывал, очень больна дифтеритом же. Уж очень жаль девочку, действительно, такая славная. Может быть, еще и перенесет, пока идет как будто и не так плохо, судя по телеграмме. Очевидно, срок дифтерита прошел, а что теперь с ней — неизвестно, ждем известий. Однако надежды на деревню, воздух и хороший уход, все это есть там.
Как устроились Вы? Кажется, в Рим Вы поехали прямо, не останавливаясь в Венеции. Как чувствуют себя девочки? Все так же весела Верушка <Мамонтова>? Не хотелось ли ей дор?гой опрокинуть за ноги какого-нибудь Австрияка или Англичанина? 1 Любияка Иванна <Лахтина> что? И как ей эта самая заграница? Наконец, Вы сами?
Напишите, прошу Вас.
О себе могу сообщить следующее: работаю над портретом отца и пока доволен, а еще доволен и тем, что, кто видел и знал отца, узнает его у меня. Репину нравится, чему, конечно, я очень рад. Все светлое время дня, а как его здесь мало, от 10—11 утра до 2-х — только, уходит на портрет. Затем уж я свободен. Был ту и эту субботы у Сергея (Мамонтова), вместе обедали, у него же.
Не может дождаться он праздников, так его в Москву тянет.
От Вокушки имел письмо, скоро от него получу другое. Да, и Дрюша <А. С. Мамонтов>, наконец, не усидел дома, пошел к Поленовым.
Мама моя выправилась совершенно. Хлопочет об издательстве музыкальных критик отца — дело весьма сложное и хлопотливое 2. Да, мы решили с мамой эту зиму посвятить отцу, если не всю, то добрую часть ее.
До свидания. Вас помню крепко, целую Вашу руку. Девочкам и Люб. Ив. поклон.
В. Серов.
ЦГАЛИ.
__________
1 Серов намекает на проделки девочек Мамонтовых, которые не раз так поступали с ним, когда он сидел на диване.
2 Издание “Критических статей” А. Н. Серова в четырех томах было закончено в 1892— 1895 гг., а вышло в свет лишь в начале 1896 г. (А. Б - в. Памяти А. И. Серова. — “С.- Петербургские ведомости”, 1896, № 18, 19 января).
СЕРОВ — И. С.ОСТРОУХОВУ
СПбург 1-го декабря <1888 г.>
Любезный друг Илья Семенович,
приближается интересное время. Мутит меня этот конкурс1. Интересный будет, надо полагать.
Решаюсь тебе напомнить о твоем обещании мне отписать рецензию, подробную, о выставленных на конкурс произведениях. Тебе это ничего не стоит, право же, а меня обяжешь (не этюдом, конечно). Много, ох много, будет этих самых произведений и много хороших — вот мое горе. Экая обида, не видеть мне их своими собственными глазами. Они, конкурсные картины, кажется, будут выставлены для публики с 5 по 11 декабря; поедут москвичи. Что больше думаю, то больше подмывает взглянуть хоть одним глазком. Что за малодушие! Нет, не малодушие, посмотреть хочется. Лучше думать не стану — черт с ними, да я об них, собственно, и думаю редко, а вот как стал писать тебе да Мише <Мамонтову>, так и разобрало.
Готова ли рама к моему Добиньи-Руссо?2 Вот вопрос. Впрочем Грабье, кажется, человек надежный 3. Деньги Мишелю выслал. А вот вопрос, как бы его продать, т. е. вернее, как его оценят? Я писал Мише, нельзя ли вам — тебе, Мише, Николаю Серг<еевичу Третьякову>, Савве Иван<овичу Мамонтову> как-нибудь оценить сей ландшафт. Дело в том, что я сам совершенно не могу, т. е. я могу составить среднее, пожалуй. Ты, например, ценишь его в 400— 500—600 (?), кажется. Савва Ив<анович> в 100, я в 200. Одним словом — ничего не понимаю. Прошу вас, в самом деле, оцените и пусть цена будет у Николая Сергеевича. Немножко смешно об этом теперь писать — ну, да все равно, на всякий случай, как говорится.
Что твои пейзажи? и сам ты каково поживаешь в своей мастерской, на этот раз неприкосновенно твоей?
Всякий в этот сезон обзавелся своей собственной, это очень мило. А у меня, знаешь, очень недурная комната, работать в ней свободно можно, просторная и свет хороший,— северный, да тьма теперь такая висит над Петербургом, каких-нибудь 3 часа светло. Пишу портрет, как будто идет на лад пока, что дальше не знаю, пока все еще без натуры, на натуральный лад фантазирую 4. С “Юдифью” приостановлено, отложена до января, я немножко рад этому. В театре, хотя и трудно, все кое-чего можно добиться, слушают. Ищу в Публичной библиотеке, ассирийского материала нашел довольно много. Надо будет скоро отправиться к декоратору Левоту 5 толковать с ним, вообрази, на французском диалекте, однако ж мы понимаем друг друга — только в его декорации плохо понимаю, что-то балетное ; у него 3-й акт шатер Олоферна. Трудно с ним, авось, что-нибудь удастся (следовало бы очень многое) похерить совсем или заменить чем-нибудь более настоящим.
Раза 3 был в опере. Все же лучше, чем в Москве, как-то не так глупо. Одно плохо, помешаны здесь на богатых постановках с блеском, треском.
Был у Репина — видел его “Николая 6” — не особенно нравится — “Запорожцев” — тоже не особенно 7— да вообще все не особенно (я почему-то много ожидал от его “Жуана и Донны Анны”) — но сам он мне очень понравился.
У Чистякова, представь, до сих пор не был, стыд на мою голову. Ну, что же еще. Да, вообрази: Репин говорит не мне, конечно, что в данное время в России или в целом свете, уж не знаю, имеются только два таланта — я (конечно) и Маня Шпак 8. Как же может Репин мне не понравиться после этого? С Маней Шпак еще не познакомился, но это необходимо — как же, всего два таланта!
Твой В. Серов.
На конверте:
Москва Его высокоблагородию
Илье Семеновичу Остроухову Волхонка, д. Воейковой, кв. 7. Почтовые штемпеля: С. Петербург 2 дек. 1888 Москва 3 дек. 1888.
ГТГ.
_____________
1 Речь идет о конкурсе, который Московское общество любителей художеств проводило обычно в конце года перед очередной периодической выставкой. Серов решил участвовать в этом конкурсе и дал туда портрет В. С. Мамонтовой (“Девочка с персиками”) и “Сумерки” (“Пруд”).
2 “Добиньи-Руссо” — шутливое название пейзажа “Сумерки”, составленное Серовым из фамилии французских живописцев Шарля Добиньи (1817—1878) и Теодора Руссо (1812—1867).
3 Антон Антонович Грабье — московский комиссионер, занимавшийся транспортировкой картин, а также изготовлением рам и иконостасов.
4 Речь идет о портрете А. Н. Серова.
5 Генрих Левот — французский художник, декоратор Мариинского театра в 1885—1898 гг.
6 Имеется в виду первый вариант картины Репина “Николай Мирликийский избавляет от смерти трех невинно осужденных” (находится в ГРМ).
7 Над картиной “Запорожцы, сочиняющие письмо к турецкому султану” Репин работал с 1880 по 1891 г. и в процессе ее создания не раз вносил существенные изменения. Картина “Дон Жуан и Донна Анна” находится в ГРМ.
8 Мария Викторовна Шпак (1870—1891) — художница, занималась у Репина, была замужем за Альбертом Н. Бенуа.
И. С. ОСТРОУХОВ — СЕРОВУ
7 декабря <18>88 г. <Москва>
Любезнейший Валентин Александрович!
Пишу тебе спешно. Только что видел конкурсные работы. Сейчас вместе с Третьекашей устроили выставку их для завтра1. Твои вещи поставили, разумеется, самым любовным образом. Пейзажу было очень трудно найти место. Поставили его, наконец, окончательно во 2-ой зале, от окна третьим; портрет почти против него, по плану так: [Здесь в письме набросок зала с примерной развеской картин.]
Поставили, одним словом, хорошо. Теперь откровенно скажу тебе мое впечатление от твоих и других вещей, но говорю это по-приятельски, по секрету, так как сообщать его собственно и не следовало бы. Ну, куда ни шло!
По моему мнению (пока все сообщаю лишь свое мнение, ибо никто, кроме меня и Третьекаши конкурса не видел), по моему мнению, у тебя есть серьезный конкурент на портрет. Кто — не знаю, прислан из Питера портрет женщины, писанный под большим впечатлением Крамского, так что я подозреваю не Софья ли Ивановна, дочь покойного, его автор2. В портрете очень любовно искано и найдено интересное выражение, написан он и, в особенности, нарисован в высшей степени тщательно, хотя не свежо и не интересно, ведь интерес сосредоточен на лице, фон — Крамского, вообще вся манера и задача — его! Твой портрет интереснее и свежее, талантливее в сто раз, одним словом, я бы после большого колебания отдал бы все же, в конце концов, преимущество тебе, но, сделавши это, непременно болел бы, что не поступил иначе, хотя, повторяю, силою свыше мой голос принадлежал бы тебе. Премия портрета одна.
В пейзаже у тебя тоже есть один конкурент (Левитан, по секрету), и я не знаю, кто из Вас получит первую премию, но вы оба, по-моему, должны получить первую и вторую. Интересно знать, как вас разделят. Мое откровенное мнение, и здесь я бы не колебался и не раскаивался бы потом, что 1-ая премия должна быть отдана Левитану; вторая — тебе. Остальные пейзажи слабы. Васнецовский (по манере и подписи “Киев”) дуб на фоне облаков мне не нравится: интересная затея, но в каких-то уж слишком аллегорических формах. Коровинская осень— одни пятна сомнительной правды. Больше нет интересных пейзажей. Почему я отдаю предпочтение, не колеблясь, Левитану, скажу прямо: его вещь — картина с исключительной почти задачей передачи впечатления, мотив очень несложный, но глубоко правдивый и с сильным настроением. Глубокие сумерки, пустынная холмистая местность, кое-где кустарники, леса тянутся полосами, из-за горизонта выплыла огромная луна и стала неподвижно и холодно на небе. У тебя задача этюда. Этюд прекрасный. Технически ты выше Левитана, но настроение подчинено другим интересам, потому не выпукло и не говорит, как у того. В конце концов, ведь это лишь мое личное мнение. Я убежден все же, что, если не первую, так вторую премию ты получишь. Готов идти с тобой на пари даже. Разумеется, на этюд!
Жанр представлен слабо. Лучшая вещь Коровина “Чаепитие”, но, думаю, первой премии никто не получит и в этом году. Коровин, вероятно, возьмет вторую. Это опять не картина, а этюд, даже больше, этюд с интересом nature mortist'a. Вот пока все, что спешно могу сообщить тебе. Надеюсь, ты получил вчерашнее письмо мое3.
За услугу — услугу. Без этого у меня ни шагу. На этот раз прошу немногого. Набросай мне для моей картины акварелью лошадь, везущую телегу с горки вниз, в телеге мужика, ее погоняющего, сделай этот набросок, если можно сегодня же на месте в размере: 1 вершок <на> ? а вершка [Здесь набросок акварели, которая требовалась Остроухову.] и немедля сунь в конверт и пришли мне сюда. Поездку в Питер отложил до конца будущей недели или дальше — еще не решил.
В воскресенье будет у меня Павел Михайлович Третьяков, и я беру (по его просьбе) твой портрет твоей кузины, чтобы ему показать4. Ты ведь дал мне carte blanche на это.
Нет больше места и времени писать тебе. Кланяйся всем друзьям и будь в надежде по конкурсным делам. До завтра, надеюсь: мнение публики!
Твой И. Остроухов
Тебе все кланяются; Миша <Мамонтов> деньги получил. На конверте:
Его высокоблагородию
Валентину Александровичу Серову
Петербург. Екатерингофский проспект близ Калинкина моста, дом Григорьева, квартира № 1 Ильи Ефимовича Репина.
ГТГ.
_____________
1“Третьекаша” — это Н. С. Третьяков.
2 Софья Ивановна Крамская (1866—1927), в замужестве Юнкер, занималась живописью под руководством отца И. Н. Крамского. В конкурсе 1888 г. она не участвовала.
3 Письмо не сохранилось.
4 Речь идет о портрете М. Я. Симонович, ныне известном под названием “Девушка, освещенная солнцем”; см. письмо Серова Е. Г. Мамонтовой от 24 декабря <1888 г.>
СЕРОВ — И. С.ОСТРОУХОВУ
С.-Пбург 9 декабря <1888 г.>
Благодарю, тысячу раз благодарю тебя, Илья Семенович, Мишеля <Мамонтова>, Николая С<ергеевича Третьякова> (передай ему это, пожалуйста) за ваши хлопоты с моими вещами. Тебе же за письма особая благодарность — ты требуешь лошадью — изволь. Не знаю только, подойдет ли. Ты мне не пишешь: в каком месте сие происходит, в каком повороте, при каком освещении и какие, приблизительно, цвета, т. е. какой масти лошадь, например. Надеюсь, не белая — таковую, спускающуюся с горы, ты знаешь. Нарисовал тебе в профиль, как показано у тебя на схематическом чертеже. Не могу никак сообразить, в какой пейзаж, мне известный, понадобилась тебе лошадка. Я говорю о тех пейзажах, кот<орые> видел у тебя начатыми. В одном, впрочем, но гор там все же не помню, а именно серенький пейзаж, на горизонте виднеются верхушки церкви. Если туда (а может быть, и вовсе не туда), то, по-моему, следует взять лошадь темную, не то гнедую, не то караковую. В случае, если сия не понравится — напиши поточнее — я с удовольствием сделаю еще раз.
Да, и так ты пишешь, что у меня есть соперница и нешуточная... что же... что б ей пусто было, одно могу сказать. Но меня удивляет, что по пейзажу — один Левитан. Странно. Еще удивляет меня Коровинский жанр. Неврев не выставил, значит? Вещица Коровина недурная, но жанром назвать немножко трудно. Впрочем, Верушку мою тоже портретом как-то не назовешь. Думаю даже, что ценители мои это и поставят в упрек в придачу ко всему остальному: недоведенности, претенциозности и т. д. и т. д. Всего забавнее выйдет, если вдруг меня наградят за пейзаж.
Да, письмо это получишь ты, когда моя судьба, так сказать, будет решена.
У меня теперь явилось несколько забытое ощущение, схожее с предэкзаменным волнением в Академии, когда ждешь медали (чувство довольно гнусное). Что это вздумалось Павлу М<ихайловичу Третьякову> смотреть мою кузину? — Что ж, показывай, рад, что меня при этом не будет. Мне всегда как-то болезненно неловко показывать свои произведения П<авлу> М<ихайловичу> .
Ну, до свиданья. Ты мне напишешь, надеюсь, о дальнейшем ходе конкурса.
А я живу и работаю по-прежнему. Поклонись всем леонтьевцам1. Прощай, еще раз благодарю тебя за письма. До свиданья.
В. Серов.
ГТГ.
_________
1 “Леонтьевцы” — семья Анатолия Ивановича и Марии Александровны Мамонтовых, проживавшая в Москве в Леонтьевском переулке. улица
И.С. ОСТРОУХОВ — СЕРОВУ
11 декабря 12 ночи. 1888 г. Москва.
Сейчас послал тебе телеграмму, Валентин Александрович, которую ты, надеюсь, своевременно получил. Доволен ли ты результатом?1 Я доволен, кроме одной закавыки: коровинская “Осень”, по мне, вещь слабая и совсем премии не стоила. Все были уверены и я, что за Левитаном возьмешь пейзаж <ную> премию ты. Еще удивляет меня, почему поскупились отдать первую премию Левитану, а дали вторую, не признавши ни одного пейзажа, как и жанра, достойными первой премии. Относительно жанра это вполне справедливо. Куда и как выслать тебе деньги 200 р., которые на днях выдадут?
Затем черкни, как окрестить твои вещи, выставленные на периодическую? 15-го я их доставляю туда и, если до 16-го от тебя не дождусь ответа, то вношу их в каталог под такими прозваниями:
Серов, В. А. Сумерки.
Этюд (назвать портретом не имеет смысла, раз ты объявляешь его к продаже).
Портрет В. М. (Портрет Верушки должен быть по правилам конкурса, раз он премирован, на выставке. Чтобы помирить это обстоятельство с нежеланием Елиз<аветы> Григорьевны <Мамонтовой> видеть портрет на публичных выставках, рекомендую не писать полностью имя, а ограничиться буквами В. М.).
Сегодня был у меня Павел Михайлович <Третьяков> и видел твой портрет. В раме он очень выиграл и ему серьезно, кажется, понравился. На днях он хотел побывать у меня еще раз, чтобы посмотреть его. На всякий случай сообщи цену и цену для выставки (я полагал бы для выставки 500, П<авлу> М <ихайловичу> —400). Мне ужасно хочется, чтобы он был в галерее!
Все не найду минуты написать тебе более обстоятельно: так занят и устаю и от дела, и от дребедени. Пока будь здоров и немедля исполни мои просьбы относительно высылки денег, названий, цене, акварели, которую просил сделать в прошлом письме и пр. Вообще, следовало бы тебе на три письма и телеграмму ответить хоть из вежливости, если не из чего другого.
Все мы здоровы и т. д.
Поклоны и до свиданья.
Твой И. Остроухов.
Смотри на обороте.
Еле пишу — так устал от бестолкового дня. Прилагаю вырезку из “Московских <ведомостей>” Флерова2. Тупо и неделикатно. Рецензия появилась накануне жюри конкурса. Как он меня злит своими художеств <енными> рецензиями и когда-нибудь дозлит на свою голову! Жанр, который он так размазывает, изображающий горничную с метлой в мансарде, пребездарная вещь, написанная прескверно, на которую никто и не смотрит. Подробности при свидании.
ГТГ.
_______________
1 Результаты конкурса: за жанр получили: второстепенную премию — К. А. Коровин (картина “За чаем”), а третью — В. И. Орлов (“Смотрины”). Второстепенная премия по пейзажу присуждена И. И. Левитану (“Вечереет”) и третья — К. А. Коровину (“Осень”). Премиею за портретную живопись награжден В. А. Серов (“Портрет девочки”).
2 Сергей Васильевич Флеров (1841—1901) — художественный и театральный критик, сотрудник газет “Московские ведомости” (с 1875 г.), “Русское слово” и журналов “Русский вестник”, “Русское обозрение”.
СЕРОВ — Е. Г. МАМОНТОВОЙ
12 декабря <1888 г.> С. Пбург.
Благодарю, благодарю Вас, дорогая, милая Елизавета Григорьевна, за Ваше письмо1. Надеюсь, что в данное время Вы уже получили мое. Спасибо за маму, она здорова, если и не совершенно, все-таки у нее желудочный катар, история довольно скучная, но она бодра и крепка. Правда Ваша, когда Вы уезжали, было очень невесело по многим причинам, об одной я Вам уже писал.
Итак, конкурс мой Вас интересует? Могу Вам сообщить приятное известие, кот<орое> получил вчера от Семеныча <Остроухова>, а именно: Верушка взяла приз. Я этому, конечно, очень рад. Надеюсь, что и Вы порадуетесь, и сама Верушка. Итак, выступление мое в публику — благополучно. Могу сказать, что вообще мне как-то везет. Пейзаж мой, помните — пруд, оказался недостойным премировки — не беда, ведь я не специалист по этой части. Да, если бы портрет забраковали, было бы обидно.
Помню о Вашем желании, чтобы портрет был отправлен в Абрамцево, я завтра же пишу Фотию Кузьмичу относительно сего предмета, хотя я ему уже говорил об этом еще в Москве2.
Спрашиваете, что делается у нас здесь в Питере. Мы с мамой очень огорчены за Серова и его “Юдифь”. Дело в том, что был назначен юбилейный спектакль “Юдифи” в эти два месяца, т. е. декабрь — январь. Мы с мамой поставили целью содействовать юбилею, кто чем может. Мама записки уже приготовила (частями они все-таки будут печататься), я портрет готовил и работал над костюмами, вообще хотел содействовать делу постановки “Юдифи” насколько мог, ходил в Публичную библиотеку и т. д. Все другие помыслы — женитьба, Киев, все было отложено ради “Юдифи”, и теперь эта “Юдифь” не идет и, всего вероятнее, в этом году не пойдет. Обидно. До причины причин докопаться нет никакой возможности, как всегда в театральном мире (столь Вам ненавистном).
Конечно, все это не пропало, т. е. записки останутся записками, портрет — портретом, костюмы — костюмами, но, повторяю, все так вязалось и лепилось вокруг нашего столпа “Юдифи”, и теперь этот самый столп расшатан и может рухнуть, если не совсем, то на очень долгое время. Потому что редкая певица может петь “Юдифь”.
Хлопоты мамины относительно издания отцовских критик идут пока неудачно — вторая обида. Правоведы, кот<орые> так кичатся всем тем, что причастно их заведению и кто вышел из него, отнеслись к этому делу безучастно до отвратительности. Да, трудное это дело.
Вот Вам наши питерские дела. Портрет отца мне самому нравится (это много значит, серьезно) и <тому>, кто его видит,— тоже. Я писал Вам об нем. Сергея <Мамонтова> видаю каждую субботу. Скоро и мальчики к Вам приедут.
Ну, до свидания, дорогая Елиз<авета> Г<ригорьевна>, целую, как всегда, Вашу руку.
Девочка Дервизов <М. В. Дервиз> поправляется — это приятно, действительно.
Поклон девочкам от Тоши.
ЦГАЛИ.
___________
1 Письмо не сохранилось.
2 Фотий Кузьмин — служащий Мамонтовых.
СЕРОВ — И. С. ОСТРОУХОВУ
С. Пбург, 13 декабря <1888 г.>
О благодарю, благодарю тебя, Илья Семенович, за телеграмму, за приятное известие, конечно, вдвое. Я доволен, т. е. если бы было иначе, я б был недоволен и очень. Всякие, разные мысли вроде того, например, что я художник только для известного кружка московского и т. д., одним словом,— умерщвлены. Итак, мое вступление благополучно и то хорошо. С другой стороны, 200 р. все-таки деньги — небольшие (мне на пеленки, как дразнил Савва Ив<анович Мамонтов>), но и они мне нужны, как всегда. Да, все это хорошо. Но вот что нехорошо и что нас с мамой совсем сразило — это, представь: “Юдифь”, может быть, в этом году не пойдет — и вернее всего, что не пойдет. Обидно, т. е. сказать не могу, как обидно. Узналось сие только дня два тому назад и, если б еще не твоя телеграмма, было бы плохо совсем, я говорю о своем настроении. Но обида главная в том, что Направник сумел справить свой юбилей1, Бочаров2 (декоратор) будет справлять свой на днях, юбилей же отца, назначенный еще весной, стушеван. Все у нас с мамой, так сказать, компоновалось вокруг “Юдифь”. Мама писала записки и написала, я пишу портрет и настолько бы написал, чтоб его можно было выставить на спектакле — все это рухнуло. Положим, все остается при своем: записки записками, портрет портретом, изыскания мои по части Ассирии не пропадут даром.
“Юдифь” теперь всецело зависит от государя. Если он прикажет дать себе “Калашникова” (Рубинштейн), кот<орый> у них совсем или почти готов3, то “Юдифь” откладывается. Что у них, в дирекции, искреннее желание как можно лучше и богаче поставить “Юдифь” — в этом нет сомнения, но юбилей пропущен. Сегодня мы с мамой были у директора4, дабы узнать что-нибудь определенное по этому предмету, я захватил с собой рисунки костюмов. Последнее время — дня 3-4, я почти всецело был занят костюмом Олоферна и, кажется, вышел недурен. Директору понравилось, чему я, конечно, очень рад и, вероятно, таковой и будет сделан. С этой стороны экзамен опять-таки выдержан.
Про себя могу сказать, что мне везет. Обидно за отца. Критик его не хотят, очевидно. Недавно мать обращалась к правоведам. Они так кичатся своим заведеньем, товариществом и т. д., а тут вдруг на просьбу матери собрать на издание критик Серова — они даже не ответили — отвратительно, а между тем они весьма гордятся, что Серов был правовед. Как-то дальше пойдет это дело, дело весьма и весьма трудное. Мать посылают во дворцы к Ольденбургской принцессе5, к Георгию Ал<ександровичу>6 — если и тут ничего не выйдет, придется поставить крест, если не навсегда, то на долгое время, пока из современников отца никого не останется. Многие и по сей час помнят злую сторону критик, но при этом выпускают то, что ценно как критика.
Я жду от тебя письма.
Не знаю, как мне быть дальше, как ты посоветуешь: выставляться мне дальше, т. е. портрет кузины <М. Я. Симонович>, например, Бларамберга?7 Напиши. А сам-то ты когда думаешь быть здесь?
До свиданья.
Поклон и всеобщая благодарность Москве.
В. Серов
Будешь у Сп<асских>казарм, скажи Фотинке, чтобы он портрет Веруши бережно переправил в Абрамцево (жела<ние> Е<лизаветы> Григ<орьевны Мамонтовой>).
P. S. Сейчас только получил твое письмо с рецензией. То, что замечает г. Флеров относительно перспективы и совет его — глупо, действительно. Но я за себя рад — меня все-таки отметил и пейзаж, а 1а Поленов (?), если только мой. Жаль все-таки, что не пришлось повидать мне конкурса. Да, а все же со стороны общества мило, что оно поощрило, так сказать, людей одних, более или менее, вкусов. Деньги прошу выслать по следующему адресу: СПб. в редакцию журнала “Нива” Юлию Осиповичу Грюнберг. Так оно скорее будет без всяких засвидетельствований с моей стороны.
Насчет Верушки, конечно, В. М. (только). Относительно названий с тобой согласен: пусть пруд называется “Сумерки”, а портрет сестры “Этюдом”8. Относительно цен тоже, т. е. 500 (Пав<лу> М<ихайловичу Третьякову>400). Пейзаж значит не того... Да, ты пишешь, что портрет сестры в раме очень выиграл — следовательно готова — кто же заплатил? Напиши мне — я вышлю, она, кажется, стоит 22 рубля. Удивляюсь, как ты не получил от меня письма. На следующий же день после получения твоего длинного письма я ответил и послал лошадку (9 декабря или 10-го). Теперь, я уверен, ты его уже получил.
До свиданья, жду тебя сюда в Питер. Как ты думаешь выставить Бларамберга? — Напиши.
Еще раз спасибо за хлопоты твои. Поклон всем. Что это мне из Леонтьевского никто не хочет написать, а все — товарищи и приятели.
ГТГ.
_____________
1 Эдуард Францевич Направник (1839—1916) — композитор и дирижер. Двадцатипятилетний юбилей деятельности Направника как капельмейстера Мариинского театра праздновался 25 ноября 1888 г.
2 Михаил Ильич Бочаров (1831—1895) — живописец и декоратор, академик живописи. Двадцатипятилетний юбилей Бочарова отмечался 29 декабря 1888 г. Тогда на сцене Мариинского театра шла в его декорациях опера Россини “Вильгельм Телль”.
3 “Купец Калашников” — опера Антона Григорьевича Рубинштейна (1829—1894) на сюжет произведения М. Ю. Лермонтова “Песня о купце Калашникове”.
4 Директором императорских театров был тогда Иван Александрович Всеволожский (1835—1909), позднее (1899) ставший директором Эрмитажа. В 1900 г. Серов исполнил литографированный портрет Всеволожского.
5 Евгения Максимилиановна Ольденбургская (1845—1925) — председательница Общества поощрения художеств. После смерти мужа П. Г. Ольденбургского (1812—1881) стала вместо него” попечительницей Училища правоведения.
6 Георгий Александрович, великий князь (1871—1899) — сын Александра III.
7 Павел Иванович Бларамберг (1841—1907) — композитор и публицист. В 1887—1888 гг. Серов исполнил портрет Бларамберга и экспонировал его на VIII периодической выставке в 1888 г. (ныне находится в ГТГ). В 1907—1908 гг. Серов помогал своей матери устроить концерты в память Бларамберга и сам принял в них посильное участие (см. письма:И. Е., Репина Серову от 4 апреля 1907 г. и Серова В. П. Лобойкову от 8 апреля 1907 г.).
8 В каталоге VIII периодической выставки это произведение Серова называлось “Этюд девушки”.
СЕРОВ — И. С. ОСТРОУХОВУ
СПб. 19 декабря <1888 г.>
Очень рад был получить сегодня твое письмо, дорогой Илья Семеныч. Ты оказываешься единственным порядочным человеком из моих московских друзей-приятелей. Твоя заботливость в отношении меня, аккуратность — меня положительно трогают (нет — не шутя).
Вокушка <В. С. Мамонтов>, или у него усиленные экзамены — не пишет или почти не пишет. Мария Федоровна <Якунчикова>, вот на нее я сердит, можешь ей сие при случае передать. Не хочет мне ответить, я просил хоть пару вздорных слов. Впрочем, я ей отпишу. Веселится и кутит, а своего приятеля знать не желает. Ну, про Леонтьевцев — с них взятки гладки. Единственный из них — Мишель <М. А. Мамонтов>, который мог бы мне написать, но, как известно раз навсегда, писем он не пишет. Все, что касается меня, ему, конечно, писать нет надобности, так как ты был настолько добр, что взял сию обузу на себя. Но о себе, о школе, о своей картине, о Леонтьевском вообще, об этом последнем. Сколько я не просил Воку, Машу Ф<едоровну> — нет, не пишут. Грустно. Лошадку нарисую непременно и беленькую — мне безразлично. Одно только, таковая находится уже в галерее П. М. Третьякова, единственное мое там <пока>, нет! еще сороки, мои произведения и то не совсем откровенные. Да, да, насчет П<авла> М<ихайловича> я был бы очень рад, конечно.
За рамку Грабье вычти непременно. Впрочем, теперь все это уже сделано, вероятно. А как же с Бларамберговской рамкой? Пусть Мишель запишет на меня — после в Москве сочтемся, она ведь у их столяра делалась?
Что же, из твоих вещей покрупнее ни одной не будет на выставке1? Итальянцев — это хорошо, они, т. е. Antonio преловко написан .
Нет, Костинька-то Коровин — а? Я хотел было ему позавидовать, в смысле Испании, да потом раздумал по двум причинам: теперь там холодно, а затем из Карменцито Lubatov разве2 ... Спрашиваешь — что в художественных кружках здесь делается. Был я раза два у Репина — интересного мало, я говорю о тех, кто собирается к нему по средам. Первый раз был там Шишкин3, хохотал порядком, болтал всякую чушь, а главное сам хохотал. Да ты ведь все это знаешь. У Чистякова был сегодня, наконец (о позор). Славный и милый он человек, но опять-таки все, как и раньше было: та же зала с образом Христа, благослов<ляющего> детей, та же Вера Егор<овна>4, смотрящая как-то мимо тебя. Вот девочки его подросли, настоящие девицы стали5. На днях ко мне зайдет Павел Пет<рович Чистяков> — интересно, что-то он скажет.
Об “Юдифи” ничего пока неизвестно, что хуже всего, разумеется. Наконец, если она и будет в этом сезоне, то все будет наскоро, и юбилей скомкан. Одним словом, не то совсем, о чем думали, собираясь сюда. Я, кажется, писал тебе, что работал над костюмом Олоферна, я рад, что он понравился директору. Теперь собираюсь рисовать следующие. Принялся теперь опять за портрет. Достал я в Апраксином дворе (что Сухаревка в Москве) конторку подходящую. На днях будет костюм отца — с натуры дело пойдет живее. Лицо, пока не запишу все остальное, думаю не трогать. Работать здесь очень удобно. Вообще живется недурно. Если б только с “Юдифью” ... пошло хорошо, если бы репетиции начались, например, сейчас. Да, нет пока не решится с “Калашниковым” — до тех пор неизвестно, будет “Юдифь” или нет, а решится сие только с приездом государя, не раньше 8 января. А там на репетиции ничего почти и не остается.
Ну, будет, что будет. Я как-то эти дни немножко позабыл об этом.
Ну, до свиданья, Илья Семенович. Надеюсь, что ты позаботишься о расстановке моих произведений, чем опять многим обяжешь меня. Спасибо за прошлое. Спасибо вперед.
Твой В. Серов
Поклон, все-таки в Леонтьевский.
Кто это додумался назвать Верушку жанром?6 (Недурно...) — а меня все-таки поругивают газеты. В “Новом времени” был отзыв в “Московском фельетоне” суббота, 17 — за кокетливую небрежность ругают.
ГТГ.
___________
1 На VIII периодической выставке Остроухов экспонировал “Лето”, “Собор св. Марка в Венеции” и этюд “Странствующие музыканты”.
2 Речь идет о Т. С. Любатович.
3 Иван Иванович Шишкин (1832—1898) — живописец, академик (с 1865) и профессор (с 1873) Академии художеств.
4 Вера Егоровна Чистякова, урожденная Мейер (1848—1917) — художник, жена П. П. Чистякова.
5 Дочери Чистякова: Анна Павловна (1871—1930) и Вера Павловна (1874—1928). Они занимались живописью под руководством отца.
6 Портрет Верушки Мамонтовой к жанру относил рецензент “Русских ведомостей”:
И. С. ОСТРОУХОВ — СЕРОВУ
22 декабря <18>88 г. Москва, 2 ночи.
Ну, вот и поздравляю тебя, наконец, милый Валентин Александрович, с, получением, так сказать, патента: твое имя в Третьяковской галерее. Я этому так рад, что страсть! Откладываю до личного свидания кое-что, чтобы объяснить тебе многие мотивы этой радости, доверять которые письму не хочу. Оказывается, Павел Михайлович прислал мне в письме на Волхонку свое желанье приобрести твою вещь на известных тебе условиях на следующее же утро после нашего свидания в концерте, но этот и следующий день я в мастерскую не заглядывал, потому что оба дня, не покладая рук, работал над устройством выставки; приезжаю туда на третье утро и нахожу на столе письмо П<авла> М<ихайловича>1. Сейчас же поехал к нему, объяснил, почему до сих пор не давал ответа и послал тебе телеграмму. Теперь дело кончено, твое согласие Третьякову сообщил и остается только получить от него деньги. Напиши мне, нужны ли они тебе как можно скорее или нет. В первом случае я прямо скажу П<авлу> М<ихайловичу>, что в виду разных обстоятельств ты в этих деньгах очень нуждаешься, в противном рад буду ждать, когда сам П<авел> М<ихайлович> привезет их. Можешь этим совсем не стесняться. Деньги премии получу завтра и сейчас же вышлю тебе. За “Пруд” твой решили требовать 300. Думаю, что авось кто-либо и купит. Да, он очень пожух, так что я решаюсь кое-где слегка потереть его ретуше, а то есть совсем тусклые места. Стоишь ты весь на выставке превосходно, в первой и второй комнатах, так: [Здесь в письме набросок размещения произведений Серова.]и — пейзаж, прямо против входа во 2 зал влево у окна; свет слева. Большой отход, и близко чудесно. Рядом справа Маковский Вл. Это, по-моему, лучшее место на выставке.
з — “Верушка” на старом месте.
х — этюд сестры с огромной надписью “собственность П. М. Третьякова”.
у — рядом Левитановская “Ночь” — премия. Вообще — лучше желать нельзя.
Ты мне не пишешь, когда будешь здесь. Выставка, наверное, закроется 25-го. Прошу тебя обязательно следить в петерб<ургских> газетах корреспонденции об этой выставке, скупать их и вырезки пересылать мне; в обмен я обещаю тебе тоже из московских газет.
За “ласадку” спасибо.
Пожалуйста, напиши поподробнее о питерцах. То, что ты сообщаешь, что Шишкин хохочет, а Вера Егоровна продолжает глядеть мимо — согласись, не особенно интересные новости. На днях прочел в газетах (“Московских” или “Русских (ведомостях”) не помню), что “Калашников”, наверное, не пойдет в этом сезоне.
У нас объявлена итальянская опера. Участвуют: Арнольдсон, Фигнер2 (Отелло), Никита3, Франдэн4 (знаменитая Кармен) др. у Родона5. Сегодня начался абонемент. Да, вот что: в одном из писем в Рим я обещал за тебя, если ты Верушкин<ым> портретом возьмешь премию, то вышлешь в Рим Вере 100 фунтов яблочной пастилы6. Пошли, пожалуйста, хоть 2 фунта, не больше (чтобы не затруднять полученье) сейчас же . За эти дни мытарств по выставке не работаю совсем, боюсь, что не кончу к передвижной. Вот бед-то мне будет! Ну, до свиданья. Всем кланяйся, пиши и... и... кончай портрет отца для передвижной, непременно. Пора!
Твой И. Остроухов.
ГТГ.
______________
1 Письмо П. М. Третьякова от 19 декабря 1888 г. хранится в ГТГ. Этюд, о котором говорится в письме,— портрет М. Я. Симонович (“Девушка, освещенная солнцем”).
2 Николай Николаевич Фигнер (1857—1918) — оперный артист (лирико-драматический тенор), солист Мариинского театра в 1887—1907 гг., затем выступал в различных частных театрах и антрепризах. Брат В. Н. Фигнер.
Фигнер — первый исполнитель на русской сцене партии Отелло. В сезон 1888—1889 г. он пользовался необыкновенным успехом:
3 Луиза Никита, настоящая фамилия Nicholson (1872— ?) — оперная артистка (сопрано), примадонна парижской оперы с 1894 г., по происхождению американка.
4 Лизон Франдэн (1854—1911) — французская певица, выступая в роли Кармен, стяжала славу “лучшей исполнительницы” этой партии.
5 Виктор Иванович Родон, настоящая фамилия Габель (1846—1892) — артист оперетты, славившийся своими злободневными и остроумными куплетами.
6 Такое обещание Остроухов дал в письме Е. Г. Мамонтовой от 6 декабря 1888 г.
СЕРОВ — Е. Г. МАМОНТОВОЙ
СПб. 24 декабря <1888 г.>
Поздравляю Вас, дорогая Елизавета Григорьевна, с праздником, девочек Ваших тоже, мальчиков тоже, надеюсь, что они уже у Вас.
Да, с удовольствием, конечно, явился бы к Вам самолично попировать — да далеко. Когда-то мне придется побывать в этом городе?1 Я побаиваюсь его. Многое надо знать, многое изучить, чтоб иметь духу к нему подойти, иначе не стоит — вот мое убеждение. Это и было отчасти причиной того, что в прошлую поездку мы миновали его. Между прочим, читаю теперь, обыкновенно на сон грядущий, исторический роман, Вам, наверно, известный — “Спартак”. Настоящий образец так называемого чтения для юношества в возрасте от 15— 20 л<ет>. Самый что ни на есть исторический роман, все, более или менее, известные лица по истории говорят здесь и действуют. Но все же читается с удовольствием2.
Ну, а как Вы поживаете? Как Вы елку устроили? Верушка что? Как хозяйство идет? Хотелось бы посмотреть, как это Любияка Ив<ановна Лахтина> с Шуркой <А. С. Мамонтовой> закупают у итальянцев всякую снедь. Сергей Мамонтов уехал в Москву скоропостижно как-то. Незавидное ему житье в пустом доме — Леонтьевский одно спасение. Последний раз видел его в воскресенье, он заезжал ко мне. Сообщил мне о своих успехах в училище, Вам, вероятно, об них он написал уже. С своей стороны я похвастался премией. Поздравили друг друга. Да, а мне положительно везет — серьезно. За это время я считаю за собой три удачи:
1) Премия.
2) Удачи у директора театров, которому преподнес рисунок костюма Олоферна, над кот<орым> бился довольно-таки долго. Рисунок понравился и даже очень (таковой, вероятно, и будет заказан)!
3) Удача третья — Третьяков Павел Мих<айлович> покупает у меня летний портрет сестры. Помните? На лавочке, в саду. Вам она не нравилась, да и многим другим, да я и сам не знаю — хороша она или плоха. Одно оправданье: есть в галерее плохие вещи, авось, она не будет хуже этих плохих. А если она недурна — тем лучше.
Относительно портрета Верушки я должен Вам сообщить, может быть, для Вас это будет не совсем приятно (что делать), а именно: премированные вещи должны некоторое время постоять на выставке и должны, разумеется, быть помещены в каталогах, где портрет Верушки и помечен портретом В. М.— только.
Думаю, что, разрешив мне нарушить свое слово относительно выставления этого портрета вообще, Вы и на сей раз снисходительно на это дело посмотрите.
Да, а “Юдифь” так-таки и не пойдет в этот сезон. Утешаешь себя с мамой тем только, что, если бы ее дали теперь, пришлось бы страшно торопиться, не нашлось бы времени на репетиции, столь нужные для такой оперы, какова “Юдифь”. Мы с мамой успокоились немножко (с чем, впрочем, человек не примиряется), что так даже лучше, так как на будущий год будет сорокалетие деятельности отца как критика. С критиками его я начинаю (только теперь) ознакамливаться в Публичной библиотеке. Читаю их с большим удовольствием. Не теряем надежды в будущем году увидать кое-что уже изданное из критик. Хотя хлопоты мамины по этому делу пока еще не привели к определенным результатам.
Пишу отца. Достал конторку, подходящую довольно близко к сгоревшему оригиналу3. На днях жду платье, оно еще сохранилось. Пока работа подвигается, но не очень быстро. Остается теперь проверить все по натуре, а именно: платье и затем из окружающих предметов, что еще осталось в живых: этажерка, столик и т. д. Лицом пока доволен и оставляю его, пока не напишу всего кругом. Прописано у меня все, но еще не написано.
Да, относительно дальнейшей своей судьбы пока не знаю. Во всяком случае, отсюда не уеду, не окончив портрета, а затем куда его дену и куда денусь сам — не знаю. Всего вероятнее, придется ехать в Киев.
За эскизы “Рождества” * еще не принимался.
Живу ровно, изо дня в день; без буден и без праздников, как всегда. Одно обидно, мои московские друзья-приятели мне не пишут или почти не пишут. Маша Федоровна <Якунчикова> обещала и, действительно, раз написала, но другой раз уже не хочет.
Вокушка <В. С. Мамонтов>, приятель мой, тоже сплоховал, а я надеялся на него, только ради экзаменов (надеюсь, что все обстоит благополучно, если не больше того), на которые он все ссылался, и прощаю ему. Вот Семеныч (И. С. Остроухов) — единственный — просто не ожидал такой с его стороны обо мне заботливости, право. Подробнейшие письма со вложением отзывов газетных о конкурсе (некоторые советы довольно курьезны в этих рецензиях) и т. д. и т. д.— одно мое (московское) утешение.
Ну, до свидания, Елизавета Григорьевна.
Когда-то свидимся? Целую Вашу руку. Всем поклон, конечно. Мама просила передать, что собирается Вам написать. Пишите.
В. Серов.
Надеюсь, что оба моих письма Вами получены. От Вас одно имею, буду ждать другого.
ЦГАЛИ.
____________
1 Речь идет о Риме.
2 “Спартак” — исторический роман итальянского писателя Рафаэлло Джованьоли (1835— 1915).
3 Летом 1886 г. в Едимонове, где тогда жила В. С. Серова, во время пожара погибли все вещи и архив А. Н. и В. С. Серовых.
СЕРОВ — И. С. ОСТРОУХОВУ
С. Пбург 25 декабря <1888 г.>
Поздравляю тебя с праздником, любезный приятель и друг Илья Семенович. Опять я совершенно растроган — опять-таки твоей заботливостью обо мне и моих произведениях. Могу сказать только: спасибо и спасибо. Если тебе хочется от меня чего-нибудь более существенного или вещественного, чем одно спасибо — предлагаю — “Венецию”! Согласен? — Одним словом, как знаешь — другого тебе дать не могу (“Всадника”, например)1.
Относительно денег можешь передать Павлу Михайловичу <Третьякову> следующее: если он рассчитывает быть здесь, в Питере, на этих днях (от кого-то я слышал, что он собирается сюда) — я, конечно, буду очень рад видеть его у себя. Если же сие, т. е. приезд его, окажется в слишком далеком будущем, то пусть перешлет их как-нибудь теперь.
Деньги-то вообще мне нужны сейчас и даже очень (квартира, дворник, швейцар и т. д., праздники, одним словом), но не в слишком больших (сравнительно) размерах. Жду денег с премии, думая, если ты послал их 23, как пишешь в письме (22), то завтра (26) они должны быть здесь. Не совсем понимаю, каким образом мог пожухнуть “Пруд” — я его покрывал лаком. Одно объяснение: не слишком ли много взяли скипидару для сей лаковой смеси. Не дошел по этой части, т. е. как покрываются картины лаком.
Ты пишешь, что я размещен превосходно, охотно верю,— но почему-то я все представлял их себе всех вместе как-то. Впрочем, об этом и толковать-то особенно не стоит.
Ты советуешь сработать портрет отца на передвижную... ну, об этом надо еще подумать, хотя я решительно не знал и не знаю, куда его дену, когда напишу. До сих пор я шел от этой мысли — мне подоспеть с ним к юбилею и выставить в зале Мариинского театра во время самого спектакля. О дальнейшей его судьбе не размышлял, да и теперь говорить об этом немножко странно. Как еще кончу его? Пока он у меня ровно на полдороге. Прописан, но не написан еще. “Юдифь” пока все еще только знак (?). Нет ничего хуже такой неопределенности. На этих днях буду у Кондратьева по поводу ее (“Юдифи”)2 и относительно твоей просьбы о “Нибелунгах”3. На первый цикл (их IV) и на II — все билеты разобраны, я так слышал. Попытаюсь относительно себя тоже. Думаю, что не придется мне скоро уехать отсюда. Фиксировать, так сказать, свой отъезд сейчас я не могу решительно.
Что же мне тебе сообщить о здешних художественных кружках? У Репина последние раза была довольно-таки разнокалиберная публика, даже слишком, больше литераторы, непременный Фофанов4, м-ль Капустина5, Первухин6, литератор Введенский7 , Леман8, правовед Величко9, актер Ге (племянник живописца)10. Мы с мамой, вот тебе все наперечет, кроме хозяина Ильи Ефимовича, разливающего чай, девочки, кот<орые>, собственно, как взрослые, могли бы этим заняться, но они пренебрегают решительно всем, что исходит от отца, чем огорчают его несказанно. Ему очень грустно и тяжело. Сомневаюсь, чтоб ему доставляли удовольствие эти сборища по средам, на которых порядком скучновато. Жалко его, одинокий он — девочки его мне все больше и больше не нравятся11. Веру Алексеевну видел у Елизаветы Гри<горьевны Мамонтовой> еще — с тех пор не видал и желания видеть ее нет ни малейшего12. Я ее любил раньше и сокрушался об ней, но за последнее время перестал... нет во мне к ней ни симпатии, ни уважения. Ну до свидан<ия>.
В. С.
А в каких числах думаешь быть здесь? Отчего ты не напишешь о Леонтьевцах? Прошу всех, прежде Воку <В. С. Мамонтова>, потом Машу Ф<едоровну Якунчикову>, тебя — нет. Что Мишель <М. А. Мамонтов> и его “Сосны”? Маковского “Паны” видел — мерзость отъявленная13. Соловьев прав совершенно14.
ГТГ.
____________
1 Серов упоминает свои работы “Набережная Скьявони в Венеции” (1887) и “Молодой парень верхом” (1887). В собрании Остроухова было первое произведение.
2 Геннадий Петрович Кондратьев (1834—1905) —оперный певец (баритон), выступал в Мариинском театре, был там же главным режиссером.
3 То было первое знакомство русской публики с “Кольцом Нибелунга” Рихарда Вагнера. Спектакли шли в байрейтской обстановке в исполнении артистов берлинской труппы Анджело Неймана.
4 Константин Михайлович Фофанов (1862—1911) — поэт.
5 Надежда Михайловна Капустина (1855—1922), в замужестве Губкина — писательница, племянница Д. И. Менделеева.
6 Константин Константинович Первухин (1863—1915) — живописец.
7 Арсений Иванович Введенский (1844—1909) — критик и библиограф.
8 Анатолий Иванович Леман (1859—1913) — писатель.
9 Василий Львович Величко (1860—1903) — поэт и публицист.
10 Григорий Григорьевич Ге (1867—1942) — артист Александрийского театра, драматург.
11 Замечание Серова относится к старшим дочерям Репина — Вере Ильиничне (1872— 1948) и Надежде Ильиничне (1874—1931).
12 Вера Алексеевна Репина, урожденная Шевцова (1855—1918) — первая жена Репина, с которой он тогда уже разошелся.
13Имеются в виду семь больших декоративных картин (панно) К. Е. Маковского, исполненные им для особняка С. П. фон Дервиза в Петербурге.
14 Михаил Петрович Соловьев (1842—1901) — художник-миниатюрист, критик “Московских ведомостей” по вопросам искусства.
СЕРОВ — О.Ф. ТРУБНИКОВОЙ
25 декабря <1888 г.> СПб.
Ну, что же, дорогая моя,
едешь ли ты или нет, наконец? Опять, пожалуй, какая-нибудь отчетность задержала. Итак, если приедешь, то во всяком случае не раньше 29, 30 сюда в Питер. Я считаю, что ты выезжаешь 26 (все-таки) вечером с курьерским. (Да, это очень мило со стороны г. Чеховича)1. 27 в 12 часов из Киева, 28 вечером в 7 час(ов) в Москве. Переночуешь у Софии Семеновны2, пойдешь утром на выставку (так?)3, а затем, вечером по Николаевской 4. По этой дороге тебе придется ехать уже на свои собственные деньги, так как все возможные агентские билеты, если они не выданы действительно служащим,— не действительны, за этим следят весьма строго. Итак, я считаю, что ты выйдешь в l0 1/2 час<ов> вечера из Москвы. Возьми место в спальном вагоне. Приплатишь какие-нибудь пустяки, а удобство довольно значительное — у тебя будет собственная лавка. Конечно, в дамском отделении. А в пятницу вечером здесь. Могу тебя еще порадовать в смысле своих удач. Представь, Третьяков покупает у меня “Машу”, что летом писал (300 руб<лей>, между прочим). Летние труды, значит, не пропали даром.
Но я все-таки, признаться, не ожидал, что Третьяков ее купит; главное, раньше еще выставки. На выставке увидишь 4 моих произведения, из которых 2 знаешь ( “Машу” и “Пруд”), портрет (премия) Верушки и Павла Ив<ановича> Бларамберга. В Питере у меня все то же — портрет отца, кот<орый> за последнее время подвигается не особенно скоро. О “Юдифи” пока неизвестно определенно будет она или нет, что всего хуже, конечно. Полагаю, что на днях это выяснится. Читаю в Публичной библиотеке критики Серова и нахожу их весьма интересными. Тебе, может быть, будет предоставлена работа над ними, когда начнется дело издания. Была здесь у мамы Чарнова4 (твоя директорша), она издает журнал “Баян”5. Мама написала ей статьи для январского ,№ 5. Тебя ждем очень. А с твоей стороны все-таки — нехорошо. Обещала быть здесь или в Домотканове в средних числах декабря, а приедешь к 1 января. Да-с. А затем, всегда нужно уведомлять — получила ли деньги или нет, впрочем, прости, раньше твоего письма последнего от 20 д<екабря> деньги ты еще не могла получить (посланы 15).
Маша <Симонович> просит тебя, если сможешь: захвати Я<кову> М<ироновичу> “Гигиену” так книжек 10 и привези с собой6. У Софии Семеновны лежат они. Ну, что же еще. А я немножко сердит на Аделаиду Сем<еновну Симонович>, зачем ей вздумалось давать тебе такие советы: не бросать Одессу, в том смысле, что у меня одни только мечты, а место у тебя, за которое и нужно держаться всеми силами. С этим я не совсем согласен. Она же летом советовала бросить Одессу, как провинцию, налагающую известный отпечаток. Как-то мы заживем? Опасаюсь одного немножко, как бы ты не стала жалеть о том видном, так сказать, положении, которое ты занимала в Одессе. Буду надеяться и желаю, чтобы этого не было. Первую неделю поживешь с Машей и мамой и еще Лялей7, она должна приехать на днях. Может быть, и сама Адел<аида> С<еменовна> хотя навряд ли, она не хочет оставить Надю <Симонович-Дервиз>. От нее, Нади, получено письмо, довольно печальное. Они все находятся под страхом ожидания какого-нибудь паралича с Марусей <Дервиз>. Экая мерзость, в самом деле! Надо же, чтоб с такой милой девочкой стряслась этакая скверная история! Насчет Николая <Симонович> я писал тебе, кажется — он женится. Черт знает что! Ему-то уж совсем рано. Ну, до свидания, надеюсь скорого. Не обманешь же ты меня. Не будешь меня мучить. Дай мне знать, когда ты должна быть здесь. Прощай. Скоро поцелую тебя.
В. С.
ГТГ.
_____________
1 П. С. Чехович — инженер путей сообщения, член правления музыкальных курсов в Одессе, где работала О. Ф. Трубникова.
2 Софья Семеновна Коль, урожденная Бергман (1841—1921) — сестра В. С. Серовой.
3 Ныне — Октябрьская железная дорога.
4 Анна Ивановна Чарнова, урожденная Гангардт — композитор, педагог и музыкальный писатель.
5 В журнале “Баян” (1889, № 2, с. 10—14) появилась лишь одна статья В. С. Серовой — “Юбилейный год А. Н. Серова”. Помимо этого, журнал выпустил в 1889 г. брошюру “А. Н. Серов” с “подлинной автобиографией и лекцией по истории музыки”.
6 Яков Миронович Симонович (1840—1883) — врач и педагог, родственник Серова (муж родной сестры В. С. Серовой — Аделаиды Семеновны). Им написан ряд научных работ, в том числе и упоминаемые в письме “Основы гигиены” (СПб., 1880). 137
7 Аделаида Яковлевна Симонович (1872—1945), в замужестве Дервиз, двоюродная сестра Серова.
 Автопортрет (Серов В.А.) |  Главная |  Дети (Серов В.А.) |