Риммершмидт

1|2|3|4|5|6|7|8|9|10|11|12
 

Это были лучшие годы Тошиного детства... Чудный климат, масса художественных впечатлений, теплый кружок знакомых русских и немцев, — все это вместе способствовало быстрому росту его как художественному, так и умственному. Приехал он в Мюнхен шести лет, по-немецки он не говорил, надо было быстро усвоить себе чужестранный язык, чтобы окунуться в жизнь незнакомой среды. На развитие художественной стороны я обратила серьезное внимание, но приступила к ней осторожно: чтоб мальчик жил здоровой детской жизнью, — вот чем я задалась на первых порах, выбрав ему временное местопребывание в Никольском; той же задаче я осталась верна, переселив его за границу. Что он обнаруживал выдающееся дарование, в этом меня окончательно убедил Антокольский, которому я послала его рисуночек (клетка со львом). Я ужасно боялась преувеличить свое увлечение его даровитостью, не желая делать из него маменькина “вундеркинда”, этого я страшилась больше всего. Отзыв Антокольского был таков, что я немедленно принялась разыскивать учителя солидного, обстоятельного. Нашла я его в художнике Кеппинге, человеке тонко образованном, с развитым вкусом, с широкими художественными запросами.

Кеппинг был нам очень предан; уроки с Тошей длились два года, и первый курс рисования был пройден серьезно, систематично, хотя и суховато. Особенно ценны были его обходы с нами картинных галерей: его указания не прошли для ученика бесследно. Тоша зажил очень односторонней жизнью, наложившей печать на все его дальнейшее существование. Посещение древних и современных галерей, ателье известных художников, очень доступных в ту пору для приезжей публики, наконец, уроки и общество художника, постоянно возвращавшегося к любимым разговорам о колорите, формах, линиях. Я опасалась ненормальной постановки воспитания ребенка, тяготевшего уже в силу своей исключительной талантливости к определенной специальности. У меня был довольно обширный круг знакомых, благодаря почетному положению капельмейстера Леви, моего учителя. Я стала совещаться с просвещенными матерями семейств среднего круга: как помочь моему затруднению? Все мне не колеблясь советовали отдать его в одну из народных школ, которые хорошо поставлены в Баварии и посещаются детьми всех классов.

Совет почтенных мюнхенок пришелся мне очень по душе. Недостаточное знание языка меня мало смущало; рекомендованная моими хозяевами зажиточная семья, жившая в двух часах от города и занимавшаяся исключительно земледелием, устранила все затруднения. Тоша переселился в баварскую деревушку в эту семью. В месяц был забыт родной язык, живопись отодвинута на задний план, и школьный вопрос был решен. Через очень недолгое время Тоша обратился в истого баварца: в охотничьей куртке, в баварской шляпе с зеленым пером, краснощекий, здоровенный, с кулачонками всегда наготове к “кровавому” бою, он более чем удовлетворял моим требованиям, но... условия школьного режима меня сначала испугали, а потом отшатнули совершенно. Тоша принадлежал к “боевой” партии нашей улицы; мальчонки-школяры отстаивали с азартом свою улицу от нападений соседних ребятишек. Когда я узнала, что во время одной боевой схватки школьники чуть не задушили одного из своих неприятелей, когда на моих глазах Тоша высунулся в окно и угрожающим голосом на баварском диалекте крикнул, потрясая в воздух линейкой: “Wort, i hau dir in den Buckel drein!” (я тебя в горб здорово накладу), я ужаснулась. Что делать? Здоров-то он здоров, но куда девалась его мягкость, даже некоторый оттенок нежности? К тому же я узнала, что школьный учитель крепко дерется. Я отправилась к нему на объяснение и, “если он не согласится укротить свою немецкую педагогику, беру Тошу из школы”, твердила я про себя дорогой. Милейшая, симпатичнейшая физиономия встретила меня с обычным приветом “Gr?ss Gott”. Я изложила свою просьбу и тотчас же почувствовала всю глупость моего положения.

— Посмотрите на эту ораву, — вспыхнул он, негодуя на меня, — могу ли я один справиться? И, ведь, я не бью в запальчивости, у меня строго рассчитано, сколько линейкой бить по ладони и как силен должен быть удар.

— Да у нас в России в школах не бьют...

— Берите вашего сына из школы, сделайте милость! Этой дисциплине подчиняются у нас все: будь это принц, будь это прачкина дочь.

Я предложила Тоше бросить школу — ни, и слышать не хочет!

— У меня есть друзья, мне весело в школе, — утверждал он настойчиво.

— Какие друзья?

— Риммершмидты: Карл, Роберт, Рихард [Имен не помню в точности.]. Мама, можно мне к ним пойти? Они очень просят...

— Когда ты с ними познакомился?

— На той неделе, мы вместе из школы возвращались.

— По-моему кто-нибудь из взрослых Риммершмидтов должен обратиться ко мне; почем я знаю, желают ли они, чтобы ты их посещал?

Тоша затуманился.

Через несколько дней ко мне явилась скромно, но изящно одетая дама, стройная, красивая, с рыжеватыми вьющимися волосами. Она мне напомнила древних германских женщин, но не мощных мускулистых матрон, а нежных, грациозных хранительниц святыни домашнего очага.

— Я пришла к вам, сударыня, — встретила она меня, несколько смущаясь, — чтоб выразить мое удивление и восхищение вашим сыночком: я видела его рисуночки и не верю, что ему семь лет, — ведь у него совсем твердая рука.

— Откуда вы знаете моего сына?

— Моя фамилия Риммершмидт. Мои сыновья учатся в той же школе, где Valentin (видите, я знаю даже его имя). Они в восторге от него, приносят домой его милые рисуночки и просят познакомиться с ним поближе. Вы им не откажете? Я присоединяюсь к их просьбе.

С этих пор начинается новая эра в нашей мюнхенской жизни: Тоша проник в немецкую интеллигентную семью.

Риммершмидт — зажиточный культурный фабрикант, жена его — большая поклонница искусства. Обстановка в их доме хотя и была немецки-буржуазная, но видна была тенденция скрасить ее художественными произведениями, так что после нашей меблированной комнаты надешевку дом Риммершмидт показался нам настоящим палаццо. В городе, рядом с городским парком, на реке Изар разлившейся вокруг здания извилистыми ручьями, их жилище красиво выделялось среди зелени оригинальным островком. Какое-то таинственное рокотание воды, падающей каскадом вокруг дома, придавало ему особенную прелесть. С трепетом, с счастливым чувством полного удовлетворения перешагнул Тоша в первый раз порог этого волшебного мирка, завоеванного им самим, благодаря своему таланту. Дети сошлись вплотную. Bcе рыженькие, все пышущие здоровьем, довольством и типичным мюнхенским благодушием, они всецело завоевали мою душу. Тоша был счастлив.

Его воскресные дни получили истинно праздничную окраску: после обхода еженедельной выставки современных художников, пообедав в нашем скромном ресторанчике, Тоша с альбомчиком в руках летит на фабрику Риммершмидт. Южное небо, горный здоровый воздух, нарядная толпа, в перспективе целый день, проведенный со своими маленькими друзьями, — все это вместе наполняло детское сердце радостью, прорывавшеюся не бурно, не шумливо, нет! счастливая, несколько стыдливая улыбка озаряла его возбужденное лицо каждый раз, когда он отправлялся в свой Эдем — цветущий островок на Изар. Следует прибавить, что мать его товарищей, несомненно, действовала обаятельно на всю детскую компанию; ласковый голос, тихая походка, грациозная фигура, а главное — мягкая женственность, разлитая по всему ее облику, очаровывали, притягивали к ее обществу. Впервые попал Тоша к семейному очагу, столь гармонично сложившемуся под влиянием женщины образованной, умной, любящей. Именно этого недоставало Тоше; он прилепился к семье, которая им, видимо, очень дорожила.

Теперь школьной грубости нечего было опасаться, — товарищество Риммершмидт ее смыло, или, скорее, уравновесило; а я, признаться, этой простонародности, этой силы “улицы” не чуждалась, тем более, что с отрицательной стороной ее можно было бороться. Моим воспитательным идеалом служил лозунг: “пусть узнает и низы и верхи”. Пришлось и с верхами ознакомиться. Прослышала о нас обоих некая баронесса К., заинтересовалась, познакомилась. Не помню, кто из знакомых передал мне ее письмецо, написанное по-немецки: “У меня есть сын несколько старше вашего, так же обладает незаурядными художественными способностями. Я так мечтала о том, чтоб найти ему достойного товарища, он так одинок. Между иностранцами не нахожу ему подходящего, от России давно отстала. Мой Willy так скучает... может быть, вы не откажетесь навестить меня с вашим сынком; я бы лично передала вам мою просьбу, но вечно хвораю. Покидать дом, хотя не надолго, не отважусь уж из-за Willy, — он почти не выходит: у него такое слабое здоровье” и пр., пр.

Мы в красивом, солидно меблированном салоне баронессы К. Как вошла она, увидала Тошу, так и ахнула: перед нею стоял коренастый мальчуган, с здоровым румянцем, с жизнерадостными глазенками.

— Вы говорите, что он усердно посещает с вами галереи, даже сам много рисует, ходит в народную школу, и никакой болезненности, никакой нервности — самый нормальный, здоровый ребенок!

Позвали Willy. Взглянули мальчики друг на друга и застенчиво улыбались. Оба они знали, что их готовят в художники. Тотчас отправились в рабочую комнату.

— Вы видели, какая разница между вашим Валентином и моим Вилли?...

Да, я видела: хрупкое, нужное созданьице, с болезненным личиком, с не по годам серьезным выражением, внушало невольный страх за будущее.

— Не спит по ночам... все скучает... ничего ему не мило... — мать заплакала.

Чтобы прервать тяжелый разговор, она предложила пойти к детям. Они с рвением что-то чертили. Разительный контраст между детьми тут выступал еще явственнее. Вилли, старше Тоши, бесспорно был талантлив; трепетной, детской рукой выводил он что-то вычурное, фантастическое, но не бессмысленное. Тоша, напротив, твердой ручонкой начертил лошадку — она жила, эта лошадка!

Мы распростились.

— Ты будешь ходить к Вилли?

— Нет, — отрезал Тоша, — тут скучно. [Все-таки пришлось уступить просьбе матери — уж очень жаль было Вилли.]

Столь желанная дружба маленьких Риммершмидтов его всего поглотила. Для меня же лично она была источником невольных терзаний. Фабрика находилась в получасовом расстоянии от нас; надо было проходить через весь парк. Тоша засиживался у них обыкновенно и возвращался довольно поздно. Прислуги не было, извозчиков в том краю с трудом можно было доставать, да и средств на них не хватало бы. Я было хотела сама за ним приходить.

— Да что я девочка, что ли? — обиделся Тоша.

И вот сижу я на окне и терзаюсь, ожидая его в лихорадочном томлении. Мюнхенцы уверяли, что в парке так спокойно, что ребенка никто не тронет. А все-таки... всякие несуразности лезут в голову. Вдруг по песку раздаются торопливые детские шаги.

— Мама, ты опять беспокоишься? Я, ведь, говорю, ничего со мной не случится, — а сердчишко бьется быстро-быстро, щеки пылают, глазенки тревожно светятся.

Он, очевидно, беспокоился не менее моего. Я снова и снова даю ceбе слово не отпускать его на целый вечер, но наступает воскресенье — те же сборы с восхищенной сдержанной улыбкой, альбом подмышкой и — поминай, как звали.

1|2|3|4|5|6|7|8|9|10|11|12 

Баба с лошадью (Серов В.А.)

Девушка, освещенная солнцем (Серов В.А.)

Схемы ритмической организации портретов С.М. Боткиной и З.Н. Юсуповой