Круг знакомых

1|2|3|4|5|6|7|8|9|10|11|12
 

Репины встретили его, как близкого родственника, пригрели, обласкали. Снова хождение в ателье, снова прогулки с рисуночками в папках, посещение выставок, знакомство с художниками. Тоша ожил, зажил “своею” жизнью.

Моя же “оскудела” в настоящем смысле этого слова. Измучила меня и ссылка В. И., и тяжкая болезнь маленького сыночка, которого думала спасти быстрым отъездом в Москву, и неоконченная моя опера “Уриель Акоста”, и влечение “в народ”, получившее сильное подкрепление в лице В. И., влечение, которому не предвиделось скорого осуществления, — все вместе создало тяжелую атмосферу тоскующего человека. Я была счастлива, что Тоша нашел себе “свою” жизнь, но невольное его отчуждение от меня сгустило еще более мрак... К тому же опять стал ребром проклятый вопрос: в какую гимназию поступать Tоше?

Он неохотно подчинялся моему непоколебимому решению продолжать общее образование до 16-летнего возраста, когда можно будет прямо перейти в Академию Художеств. Он уступил, наконец. Началось мучительное время: учение нехотя, без интереса, без внутреннего удовлетворения. Тоша рвался на простор, в широкий свет; круг знакомых у него расширился, и встреча с Праховым, известным знатоком искусства, не могла не отразиться на таком впечатлительном существе, каким был Тоша. Прахов его очень высоко ценил, предсказывал ему будущность художника значительной величины.

У Мамонтовых Тоша был своим человеком, а около Саввы Ивановича стали группироваться московские художники; лучшие силы того времени нашли в его доме гостеприимный приют, радушный прием. Тошины музыкальные запросы были вполне удовлетворены знакомством с семьей Анатолия Ивановича Мамонтова; в его доме культивировалась камерная музыка, до сей поры мало известная моему сыну. Кроме того, что она обогатила его музыкальные знания, она приковала его к “Анатольевичам”, тем более, что один из сыновей, готовившийся в художники, близко сошелся с ним.

Об эту пору Репин ему заказал копию с маленькой картины Шварца. Оригинал в Третьяковкой галерее. Копия находится у Д. В. Стасова. Тоша получил первые заработанные 50 руб. и, что гораздо было важнее, обратил на себя серьезное внимание знатоков: копия удалась ему вполне. Нельзя сказать, чтоб этот успех приблизил его к гимназии; к тому же представление о ней сопровождалось нудным угрызением совести, сознанием своей виновности передо мной. Удивительно ли, что гимназия стала предметом наших раздоров, наших пререканий? Притом признание его таланта, его симпатичности — все вместе не могло не повлиять на него в смысле отчуждения от гимназии.

Раз меня пригласили Мамонтовы к себе на званый вечер. Приезжаю. Толпа гостей у эстрады, весело улыбаясь, восторженно встречает какую-то мне неизвестную балерину. Она под вуалью любезно раскланивается; потом пошли обычные “перелеты”, battement des pieds и всякие другие балетные манипуляции. По заключении танца — гром аплодисментов.

Подходит Е. Г. и со своей милой улыбкой обращается ко мне: — Вам нравится балерина? Толпа прихлынула ко мне.

— Н-да, — ответила я, недоумевая, почему гости заинтересовались моим ответом.

— Вы не знаете, кто эта танцовщица? — продолжала Е. Г.

— Не знаю.

— Не знаете? Да, ведь, это Тоша!...

После подобных вечеров у кого хватит мужества пойти долбить латынь?

Уж меня перестали тревожить приглашениями пожаловать к директору для объяснений в гимназии, — ко мне классные наставники приходили совещаться, какие принять меры пресечения, и пр.

Оказалось, Тоша от меня скрывал, что он частенько пропускал уроки в гимназии.

Внезапное заболевание уха временно прервало нашу будничную жизнь. Началось продувание, промывание, в yxе образовался внутренний нарыв, окончившийся прободением барабанной перепонки, врачи пугали окончательной глухотой, если не будет беречь другого, здорового уха. Тоша совсем пал духом, захандрил и в отчаянии набросал рисунок с краткой подписью: “Я оглох”. Долгое время я не могла смотреть без слез на этот клочок бумаги, и сейчас живо представляется мне выражение изможденного лица, искаженного болью, невыразимым страданием... Тщательно берегла я рисуночек, он погиб в пожаре вместе с другими драгоценными реликвиями [Портрет углем Антокольского, зимний ландшафт моей деревни.].

Так или иначе, болезнь нас снова сблизила; дружески, по-прежнему переговорили мы о его занятиях, решили их дотянуть в гимназии до поступления в Академию — оставалось всего полтора года.

Отправилась я к директору гимназии, прошу его отнестись поснисходительнее к моему сыну, дать возможность окончить 4 класса, чтобы потом можно было перейти в Художественную Академию.

— И самое лучшее! Он, по всей вероятности, будет художником. Все его тетрадки изрисованы и — я вам должен сказать — весьма талантливо, весьма! Мне преподаватели жаловались, что наказывать его невозможно: стоит в углу и рисует портреты учителей, да так удачно, что те, забывая свои роли карателей, выпрашивают на память свои портреты у наказанного. Отчего вы его сейчас не хотите поместить в Академию?

— Там до шестнадцати лет не принимают...

— А! Ну, мы сделаем все, что от нас зависит. Наступает затишье. Тоша сидит дома: долбит латынь. Тысячу раз я себя спрашиваю: зачем ему эта ненавистная латынь? — “А что делать, что?” одолевают терзающие вопросы. Против репетиторства Тоша решительно восстал.

Так прошло несколько месяцев; казалось, как будто учение наладилось. Вдруг в один прекрасный день неожиданно является М. К. Бларамберг, встревоженная, взволнованная.

— Слушай, Серовушка, давай спокойно обсудим Тошино положение...

— Что случилось, несчастье какое-нибудь?

В дверях робко проскальзывает безмолвная тень.

— Ничего особенного, ты только не волнуйся! Тоша получил единицу за латынь и не хочет возвращаться в гимназию. Тебе тяжко, я понимаю, да и ему не легко, войди в его положение, — горячо ходатайствовала она за него, — он боялся тебе об этом сообщить, просил меня уладить это дело с тобой.

Тоша стоял сконфуженный, но твердая решимость светилась в глазах. Наступила нудная тишина.

Я только что прочла “Историю моей жизни” Жорж Занд, с жадностью глотала страницы, относившиеся к борьбе с коллежем из-за сына, и крепко зарубила себе в памяти ее слова: “если школа должна встать стеной между мною и сыном моим, пусть лучше он останется необразованным”.

— Что же ты сейчас намереваешься делать? — обратилась я к Тоше.

— Пойду к Илье Ефимовичу, посовещаюсь с ним.

С этими словами он стремительно бросился вон из комнаты.

Гимназический вопрос был решен.

“Возьму хороших учителей, пусть дома подучится”, старалась я себя успокоить, но не верила в сбыточность этого плана.

— Слава Богу, — воскликнула Мина Карловна, ликуя, — как я рада, что все обошлось благополучно!

Если бы она была свидетельницей разговора моего с Валентином Александровичем через тридцать лет, когда он меня горько упрекал за небрежное отношение мое к его образованно, она не ликовала бы...

Наступило время тягостного ожидания. По совету Репина решено было ждать утверждения Ильи Ефимовича профессором Академии Художеств, а тогда начинать хлопотать о приеме Тоши. Последний изнывал от нетерпения, ожидая срока, когда можно будет подать прошение. Я с выходом Тоши из гимназии как будто сошла с рельсов, совсем растерялась и также погрузилась в ожидания, точно кроме Академии все пути оказывались отрезанными. К счастью, подвернулась поездка Репина к Днепровским порогам, куда Тоша его сопровождал. Эта чудная поездка в обществе крупного художника была поворотной точкой в росте моего сына — он повзрослел, возмужал. Это была страница из жизни уже не детской; гимназическая страда была забыта, она не мутила более существования подрастающего художника, талантливость которого не только заметно проявлялась, но прямо ключом била. Обычная формула в наших беседах с ним: “когда ты будешь художником” теперь была заменена другой: “ты, как художник” и пр.

Репин получил, наконец, ожидаемую профессуру; благодаря этому назначению, наши житейские колесики получили надлежащий толчок, и запутавшиеся узлы стали, по-видимому, распутываться. У меня родилась дочка; В. И., будучи переведен на другое место, просил привезти ему детей. Исполнив его просьбу, я поспешила к Тоше в Петербург для подыскивания ему лучших учителей.

Настала светлая полоса в нашей совместной жизни, подобрался прекрасный учительский персонал, уроки регулярно установились. Тоша стал увлекаться чтением, даже изъявил желание учиться по-французски. Забавно выразилось это желание. Раз навестила меня г-жа Корсова (жена известного московского певца); Тоша внимательно прислушивался к нашему разговору и по уходе ее заявил, что, если с ним занялась бы г-жа Корсова, он стал бы усердно учиться по-французски, — так она его пленила своим мелодическим голосом и чудным выговором. Ее речь так непохожа была на парижский обычный говор, которого он особенно недолюбливал.

— Как я хотел бы говорить, как она! Вот с кем я бы стал заниматься; ты не веришь, а я знаю, что стал бы.

Немедленно отправилась я к г-же Корсовой, передала ей разговор мой с сыном. Она от души рассмеялась, симпатично отнеслась к Тошиному энергичному заявлению и назначила часы для занятий французским языком.

С этими словами она весело проводила меня в переднюю и на другой день явилась уже в качестве учительницы, окончательно очаровав ученика своей простой, изящной речью.

Наша жизнь протекала мирно, без дисгармонии, хотя в развитии художественной стороны заметна была некоторая заминка. Оказалось, занятия искусства были несовместимы для Тоши с успешным изучением “общеобразовательных” предметов. Знакомые у нас оказались общие; возобновились прежние связи с Потехиными, но теперь молодое поколение в силу своих талантов перетянуло интерес все еще существующего кружка на свою сторону. Еще очень юный племянник Потехина — Аренский и Тоша (почти одного с ним возраста) теперь представляли собой ярко светящиеся точки в кругу их многочисленных близких знакомых, родственников, посетителей. Долго, уж по привычке, вероятно, следили мы с Потехиными шаг за шагом с родственным усердием за блестящими успехами двух жизней и часто проводили параллель между чистыми юношами, поглощенными своим артистическим призванием безраздельно, совершенно чуждыми каких-либо банальных увлечений.

Насколько мне известно, в Петербурге дом Потехиных был первым, приветствовавшим Тошу, как будущего замечательного художника; может быть, светлая память, сохранившаяся об отце, помогла высоко ценить его сына.

Тем более следует отметить драгоценную чуткость семьи Алексея Антиповича, что Тоше не сразу удалось пробиться в Петербурге; его там долго чуждались, и антагонизм между Петербургом и Москвой по отношению к нему обнаруживался довольно явственно.

Наконец, наступил вожделенный миг. Тошу приняли в Академию, хотя он еще не достиг 16-тилетнего возраста. Сразу жизнь его перевернулась: к научным предметам снова явилось небрежное отношение, зато комнаты наши заполонены были этюдами разных размеров, разных видов, и повсюду красовались холсты с голыми телами. Изображения натурщиков стали мне мерещиться даже во сне. Весь облик Тошин, как физический, так и нравственный, изменился сразу. Его самостоятельность сказалась энергично в самой определенной форме — он заявил категорически, что желает: 1) жить отдельно, 2) жить на свой счет; всякое вмешательство в вопрос об учении было решительно отвергнуто. Нашел себе заказ в одном книжном магазине, где требовались рисунки для иллюстраций по ботанике. Удовлетворив его требования, насколько это было в моей власти, я почувствовала, что мои материнские обязанности прекратились, и с переездом Тоши в отдельную комнату, нанятую поблизости от Академии, я тотчас ринулась в народ для осуществления задачи всей моей жизни: перенести музыку в деревню.

Первый опыт был сделан в Сябринцах, Новгородской губернии.

Там, где свил свое гнездышко Г. И. Успенский, там, — думалось мне, — народ откликнется наверно на мое немудрящее дело.

Итак, мы пустились в путь, каждый по своей дороге, не мешая друг другу.

Академия захватила Тошу всецело, безраздельно и это все время пребывания его в ее стенах.

В тот момент, когда он почувствовал себя неудовлетворенным, он резко оборвал нить своего ученичества.

Кругом преобладало глубоко-скептическое отношение к Академии, к ее неподвижности, безжизненности, особенно последнее ей ставилось в вину.

Молодые талантливые художники сплотились под знаменем “передвижников” и страстной борьбой всячески выражали свой протест против рутины, против академической затхлости. В момент поступления Тоши бурливость воинственных выступлений затихла, выработалась строгая критика без запальчивости, что вполне соответствовало прирожденным свойствам моего сына, очень рано обнаружившимся и красною нитью проходящим в течение всей его жизни.

Помню его увлечение профессором Чистяковым; он был еще слишком юн, он не сумел оформить зарождающуюся внутреннюю переработку художественных взглядов, но что-то новое, незрелое прорывалось у него наружу.

Быть может, я ошибаюсь, но явилась в нем какая-то “трезвенность” в оценке Репина, которая впоследствии разрослась до полной розни. Я, понятно, говорю о розни на художественной почве: к человеку, Илье Ефимовичу Репину, он сохранил теплое — я скажу, родственное отношение до самой могилы.

1|2|3|4|5|6|7|8|9|10|11|12 

Портрет Л.Н. Андреева (В.А. Серов, 1907 г.)

Портрет В.А. Репиной (В.А. Серов, 1881 г.)

Портрет А.П.Ленского и А.И. Южина (В.А. Серов, 1908 г.)