КАК РОС МОЙ СЫН

В ОТЦОВСКОМ ДОМЕ
 

В маленьких комнатках четвертого этажа в Петербурге, в чистеньком переулке, в ночь с 6-го на 7-ое января родился маленький “Серовчик” в то время, когда отец его оркестровал свою “Рогнеду”. Услыхав первый крик младенца, он поставил вопросительный знак в партитуре: его не успели оповестить, кто именно родился.

Появление сына на свет Божий привело нас в неописуемый восторг. Мать А. Н., горевавшая, что имя Серова угаснет со смертью ее любимца Александра (другие сыновья умерли неженатыми), на склоне лет, когда она уже перестала мечтать о женитьбе композитора, вдруг была осчастливлена рождением внука. Радость ее была столь велика, что, забыв обычную осторожность, она во всякую погоду ежедневно его навещала: она должна была каждый день видеть своего Валентошу, от этого счастья она не могла отказаться. Однако, это счастье стоило ей жизни: старушка, не выдержав непосильного напряжения физического и нравственного, захворала и внезапно умерла.

Появление ребенка в нашей семье не особенно отразилось на жизни отца; ребенок был смирный, покладистый. Серов сначала его как будто не замечал, изредка только заглядывал в корзиночку, где “сопел будущий гражданин”.

— Ведь, шельмец, спорить со мной станет, свои мнения отстаивать будет, — утверждал он, шутя.

Об эту пору (1865 г.) жизнь наша носит характер безмятежного, мирного существования, хотя средств никаких не было (“Юдифь” временно была снята с репертуара). Серов усердно работал над “Рогнедой”, почти никуда не выезжал, писал статьи, а я занялась всецело своим первенцем. Мне еще не было 18-ти лет, — стала я за ним ухаживать, как Бог на душу положит, не мудрствуя лукаво. Помощницей моей была Варечка, молодая, красивая, интеллигентная прислуга. Она души не чаяла в нашем Тоше, и он первый год рос ceбе да рос без задоринки, без запинки, как обыкновенный нормальный ребенок. К концу второго года я начала задумываться относительно его речи: не говорит, да и только. Кроме звуков “му” и “бу”, ничего не мог произнести. Когда ему минуло два года, я стала советоваться с опытными матерями, следует ли принять какие-либо меры, чтобы ускорить его развитие. Мне посоветовала моя сестра, г-жа С., известная издательница педагогического журнала и учредительница первого детского сада в П — ге, отдать его в ее семью, чтобы он слышал вокруг себя детскую речь. С ним сестре пришлось долго возиться, пока он усвоил себе несколько слогов, из которых складывалась речь окружавших его детишек. Я упоминаю про этот факт потому, что в жизни моего сына бывали часто заминки такого рода, когда какая-то вялость, умственная неповоротливость мешала ему осиливать самые обыкновенные затруднения. Миновав такие периоды, он снова входил в норму и проявлял остроумие, понятливость, а главное — феноменальную наблюдательность. Но все-таки какая-то тяжеловесность всей его натуры выступала ярко, настойчиво во всей его жизни. Вдруг, внезапно находит просветление, словно тучи рассеиваются, организм начинает расцветать, оживать. Впервые сказалась эта особенность дитяти именно в этой стадии его развития — в период усвоения речи. Поборов эту трудность, он переродился. Глазки оживились, движения стали бойкие; Тоша быстро стал развиваться, превратился в необыкновенно симпатичного мальчугана и сделался общим любимцем. Периоды “пробуждения” обыкновенно ознаменовывались у него какими-нибудь поразительными происшествиями. На этот раз за “пробуждением” последовало таинственное его исчезновение. У нас был обширный двор, Тоша гулял и играл в нем охотно. Будучи довольно самостоятельным, он спокойно оставался один, я часто выходила наведываться о нем. В это злополучное утро выхожу — его нет. Спрашиваю детишек, дворников, соседей, всех близ живущих знакомых... Тоша исчез. Одна старушка во дворе уверяла, что видела его около обезьянки, пляшущей под шарманку, — больше никаких сведений нельзя было добиться. Проходит час, другой, наступило обеденное время. Страх наш доходит до отчаяния. Серов дает знать в участок, что сын ушел за шарманщиком, следует принять меры для розысков.

Уж стало вечереть. Убитая горем, я, словно окаменелая, села у ворот, от ужаса ничего не вижу. Вдруг кто-то прикоснулся к моей руке, и тоненький голосок раздался: “мама, какую я глину нашел”. Передо мной стоял маленький человечек с огромным комом глины в руках...

Целый день он провел в глиняной яме, ничего не ел весь день. Когда мы стали разыскивать эту яму, ее уже не было, или Тоша ее не нашел.

Как только он подрос, я его отдала в детский сад г-жи Люгебиль, и первые годы его существования прошли довольно благополучно; мы с ним почти никогда не разлучались, брали его с собой в театр, вместе путешествовали, на наших вечерах он присутствовал неизменно. В театре, конечно, он большей частью спал, но если его интересовало действие, то внимательно следил за ним. Когда Серов после третьего акта “Рогнеды” вышел раскланиваться с публикой, Тоша громко расплакался: “ой, боюсь, медведь папку съест”.

Всюду — в театр, в пути, в гостях — сын наш поражал своей выдержкой, своим спокойствием, как будто он сознательно созерцал, наблюдал явления, проходящие мимо него. Еще Рихард Вагнер заметил его необычайную выдержку, когда мы, бывало, засиживались у него в Люцерне.

“Aber diese Russen sind doch von einer unglaublichen Energie” [“А, ведь, эти русские обладают невероятной энергией”.], — говаривал он, глядя на Тошу, когда тот, не шелохнувшись, внимательно следил за окружавшими его лицами. Он обладал замечательной зрительной памятью, и многое запечатлевалось в его ребячьей фантазии. Например, он, будучи уже взрослым, вспомнил позу отца, пишущего за своим бюро, — позу, воспроизведенную им в портрете, находящемся теперь в музее Александра III в Петербурге. Из этого же времени — ему было всего 4 года — он помнил Вагнера, его дочь Еву, с которой он играл, беседку с фазанами, собаку Рус, на которой он ездил. Его привязанность к животным была баснословна: он забывал все, готов был бросить всех, чтобы удовлетворить свою страсть — побыть в излюбленном обществе животных. Раз мы были приглашены на обед к Вагнеру — он убедительно просил не опоздать. Собрались заблаговременно. Мы жили на высокой горе. Тоша обыкновенно спускался на палочке верхом и ожидал нас у подножия. Пришли — его нет. Ищем, ищем... Уж начали придумывать всякие фантастические похищения... вдруг до нас донесся звук дальнего ржания осликов, которых много паслось в горах. Мигом осенила нас счастливая мысль. Бросаемся по направлению ослиных голосов, подходим — Тоша верхом на осле восторженно гикает, и на нас, конечно, — нуль внимания. Идти с нами отказывается наотрез. Не мало красноречия потребовалось, чтобы уговорить его отправиться к товарке — к златокудрой Еве. Как-то Вагнер гневно выругался при нем: “Aber so viele Esel giebt's auf der Welt”! [“Сколько на белом свете ослов”.] но, увидав его, рассмеялся от души, погладил его по головке и шутливо прибавил: “Du hast sie gern, mein Junge, gelt?” [“Тебе они милы, мой мальчик, да?”] — припомнив, как тот променял обед у Вагнера на своих любимых животных.

Отношения отца к сыну были довольно безобидные; они друг другу не мешали, особенной близости не замечалось. Один эпизодик внушил Серову-отцу некоторое уважение к своему малышу. Мы, будучи за границей, отправились к Шафгаузенскому водопаду и вздумали прокатиться к самой скале, находящейся среди водопада. С нее обозреваешь поверхность, с которой падает весь могучий естественный резервуар воды; ревущей массой ударяет он о скалу, окутывая ее тысячами блесток серебрящейся пены, и водяной пылью орошает лицо дерзкого посетителя, отважившегося пробраться в самую пучину бурливого потока. Искусные гребцы ловят волну, которая подбрасывает лодку на скалу; ею же пользуются для лодки, чтобы она могла соскользнуть со скалы, не разбившись о другую, соседнюю.

Серов взял Тошу на руки.

— Будет ли мальчик молодцом во время переезда, а то лучше не рисковать ребенком... — предостерегал лодочник.

Тоша и слышать не хотел о подобных сомнениях, и ничего не было трогательнее его тоненького, дрожащего голоска, раздававшегося со дна вышвырнутой на скалу лодки:

— Папа — а я... я... молодец...

— Молодец, молодец, — уверял отец в, восторге от храбрости сына, и оба отважно начали карабкаться по другой скале. Отделенные от всего мира брызжущей пенистой волной, мы составляли какой-то союз добрых товарищей трех разных возрастов.

В общем Тоша, благодаря своей покладливости, хорошо уживался. Мы расходились с утра в разные стороны: отец — на репетиции, я — на курсы, он — в детский сад. По вечерам приходили приятели наши, гости, — Тоша всегда с нами, всегда вооружен карандашом, всегда вырисовывает “лосадки” (сначала с 13-ю и более ногами). В обороте головы и в положении туловища обыкновенно замечалось какое-нибудь новое движение. Отец ему рисовал зверей, я их вырезала, Тоша их наклеивал. Переводных картин не любил, рисунки отца ему были дороже. Помню, один лев больших размеров его особенно пленил, он долго носился с ним. Вообще зверята служили объединяющим элементом между отцом и сыном.

Старинный Бюффон был для обоих предметом неистощимых удовольствий, но он не читал его в четыре года, как отец, а всматривался в физиономии животных и, положительно, часами спорил о достоинстве той или другой морды мартышки.

— Нет, эта лучше, видишь, какая умненькая рожица, — говорит Серов.

— Нет, эта, — указывал сын на другую.

— Тебе говорят, что эта лучше, — сердится Серов.

— Нет, эта.

— Эта, — кричит отец.

— Эта, — вопит сын, пока я не заберу его на руки и не вынесу из отцовского кабинета.

— Дурафей этакий, — посылает ему вслед Серов.

— Нет, я не дурафей, — пищит в ответ из другой комнаты оскорбленный мальчик.

— Что ты ребенка дразнишь? — бывало, спросишь Серова.

— Как он смеет спорить со мной, он должен понимать, что взрослые лучше его все знают.

— Где же ему это понять?

— Ну, так пусть он ко мне не ходит. Через несколько времени мальчуган, вооружившись громадным фолиантом, уже стучит в дверь.

— Папа, можно войти?

— Чего ты папу беспокоишь?

— Я хочу у него спросить...

— Чего спросить? — пристаю я.

— Да ты ничего не знаешь. Папа все знает, — обрывает меня мой наследник. Через несколько мгновений из-за дверей доносится детский смех и голос Серова:

— Ай да, Тошка, попляши, твои ножки хороши.

Тоша гикает в упоении, качаясь на ног у отца, и, видя, что тот в благодушном настроении, дерзает его просить представить гориллу. Ужасный крик раздается из кабинета. Тоша бежит бледный ко мне навстречу и прячется за мое платье, ворча на Серова:

— Папка гадкий, страшный...

Действительно, Серов, вооружившись палкой, до такой степени преображался от гримасы, искажавшей его лицо, что его было невозможно узнать. Тихо плетясь за своей добычей, он рычал, как настоящий зверь. Перепуганный мальчуган неистово кричит, я насилу могу его унять... Несмотря на свой страх, Тоша так ежедневно приставал к отцу, чтобы тот изобразил ему гориллу, которая на него нагоняла такой страх.

— Мама, папа книжечник? — спрашивает Тоша. — Отчего он все в книгах сидит?

Серов, в восторге от этого прозвища, зацеловывает его в засос.

— Ай, больно! — кричит Тоша.

— Врешь, — утверждает отец. Тут начинается истинная баталия.

— А я тебе краба подпущу, — гонится за сыном композитор, — маленького, морского... говори, хочешь?

— Не хочу, — вопит “будущий гражданин”. Стулья летят, столы сдвигаются, вечные антагонисты спотыкаются в коридоре, шумят, гогочут, пока я не вступлюсь за преследуемого и не выручу его. Серов запирается на ключ и грозится, что более не будет играть с таким трусом.

Несколько времени спустя слышится тоненький голосок:

— Папа, впусти!

— А шлепандры хочешь?

— Не хочу шлепандры...

— А ты чего хочешь?

— Представь старуху!

— Старуху? Изволь! — Дверь открывается, из кабинета выходит горбатая старуха и, подавая руку, говорит беззубым ртом: “Дайте, батюшка, ручку”.

Сынишка дает ручонку, закатывается звонким хохотом и пользуется отцовским благоволением до первой стычки. Взгромоздясь на диван, они, дружно обнявшись, возлежат на нем. Серов обещает его взять с собой в Индию, куда собирался серьезнейшим образом.

— Там все голенькие ходят?

— Да, все.

— И ты будешь голенький ходить?

— Да.

— И я буду голенький ходить?

— И ты тоже.

Тоша недоверчиво ухмыляется.

— Расскажи еще, — просит ребенок.

Отец начинает рассказывать, тот заслушивается и прощает ему преследования, крабов, горилл и старух. Пока более тесной связи не было у отца с сыном, но они друг по дружке скучали, когда долго не видались.

Около этого времени Тошино знакомство обогатилось одним новым, хотя и кратковременным. Раз собрались мы целой компанией, с Серовым во главе, в ателье Антокольского. Конечно, Тоша был с нами. Помню, мы перед “Иваном Грозным” стояли, как вкопанные, не проронили ни слова, сын наш совсем притих, — мы о нем вспомнили, когда уже пора было уходить. Был ли он поражен видом “страшного дяди” из глины, подействовало ли на него наше благоговейное молчание, — не знаю, но он смирненько куда-то забился, и, когда собрались уходить, шапка его исчезла, ее не могли найти. Искали, искали по всему ателье — нет ее; а дело было зимнее. Серов конфузливо извинился перед творцом “Грозного”. Того же этот эпизод развеселил, и он нашел, что это хорошее предзнаменование: “быть вам еще раз в моем ателье”. С этими словами он нахлобучил свою меховую шапку на головенку совершенно растерявшегося Тоши. Конечно, мне пришлось тотчас вернуться к Антокольскому с его шапкой, Тошина так и не нашлась.

Не знаю, как это случилось, но перед “Грозным” мы разговорились, как старые добрые товарищи. Меня поразила складка около рта у “Ивана”. Она выражала такое страдание, такое трагическое горе... я взглянула на Антокольского.

— Чего вы так смотрите на меня?

— Мне кажется, что эта складка у рта скопирована с вас.

— Может быть, — сухо перебил он меня.

Мрачная его фигура, торжественная тишина, страдания, которые я угадывала в его сухих, сдержанных ответах, все это так подействовало, что я не выдержала и залилась слезами, горячими, искренними. Антокольский оценил их.

Рассказав о своей жизни, полной лишений и борьбы, он сообщил мне, что воспитывает талантливого мальчика, которому всей душой предан; что он дает мальчику все, что только может, но холостая жизнь не удовлетворяет запросов его воспитанника.

— Ему нужна любящая женственная душа. Быть может, вы его пригреете?

Я отрицательно покачала головой.

— От всей души желала бы я для вас сделать что-нибудь большое, нести какую-нибудь тягость, сказала бы я, но с этой стороны я не могу удовлетворить вашей просьбы: женственную душу во мне все отрицают...

— Не верю, я готов спорить со всеми...

— Хорошо, я попробую.

Он познакомил меня со своим Елиасиком. Такого, подкупающего душу, ребенка я не встречала никогда. Обожание своего учителя, доходившее до неслыханного энтузиазма, накладывало на него печать высшего одухотворения. Он сам по себе был мне очень симпатичен, а просьба Антокольского, дружбу которого я так высоко ценила, помогла мне затронуть сердечные струнки Елиасика [Скульптор Гинсбург.]. Тоша был восхищен своим новым знакомым, хотя разница лет была огромная. Фигурки из воска, тут же на глазах вылепленные, не могли не пленить ребенка всякого возраста. Тоша стал с тех пор лепить своих лошадок. К сожалению, знакомство скоро прекратилось: несчастье разразилось над нашим домом — Серов внезапно умер.

1|2|3|4|5|6|7|8|9|10|11|12 

Портрет А.В. Цетлин (В.А. Серов, 1909 г.)

Портрет Е.С. Морозовой (В.А. Серов, 1908 г.)

Портрет В.О. Гиршмана (В.А. Серов, 1911 г.)